Читальный зал

Н.Г.Чернецов. Римский вид. 1842. Кировский областной художественный музей имени В.М. и А.М.Васнецовых

Беженцев привозят в Рим

Предлагаем вниманию читателей отрывок из романа Давида Шраера-Петрова «Третья жизнь», выходящего в издательстве «Шико» (Украина). «Третья жизнь» – продолжение романа «Герберт и Нэлли». Главный герой – доктор Герберт Левитин, переживший гибель сына в Афганистане, смерть жены, убийство возлюбленной Нэлли и получивший разрешение на выезд. Фрагмент посвящен пребыванию Левитина в Риме, по пути в США.
Беженцев привозят в Рим. Поезд останавливается на Центральном вокзале Термини. На вокзале шум, сутолока, беготня. Впечатление, что вся Италия едет куда-то или возвращается откуда-то. Спешит успеть на свой поезд. Все в Риме другое. Даже цыгане здесь другие: красивые цветастые платья, дорогие платки, чистенько одетые дети. Цыгане тоже спешат куда-то. Беженцев встречают чиновники из американской благотворительной организации ХИАС. В отличие от сохнутовцев они улыбчивы и неторопливы. Хиасовцы никуда не спешат. Они выводят евреев-беженцев из вокзала на галдящую, гудящую, ревущую площадь Республики и приводят к трехэтажному особняку в соседнем переулке. Оттуда их развозят по гостиницам. Равнодушный портье в заношенном коричневом галстуке и несвежей сорочке выдает Левитину ключ от номера. Надо затаскивать чемоданы на третий этаж. Лифт забит багажом многочисленного семейства из Запорожья. Лестница едва освещена скупым светом лампочки. Ступеньки и стены в налете вековой грязи. Левитин задыхается. Останавливается на каждом пролете. Дает себе передышку. Грязная полутемная лестница представляется ему моделью его последних десяти лет жизни. Из шумной светлой улицы он загнал себя в грязь и смрад запущенной лестницы и тащит немыслимый груз, затаскивает его наверх. Но что такое этот верх? Зачем ему нужно стремиться к этому верху? Что последует за этим непреодолимым подъемом? Он отгоняет от себя тяжелые мысли о том, что его сизифов труд и на этот раз окажется бессмысленным, что тяжелая бочка судьбы вырвется из его обессиленных рук и покатится в пропасть неудачи, туда, где равнодушный портье мусолит утреннюю римскую газету. В номере поставлена койка, покрытая синим шерстяным одеялом. Еще есть стол, окно и каморка-уборная. Окно выходит во двор-колодец. В каморке унитаз, раковина, душ. «Жить можно, – думает Левитин. – Дотяну до Америки, а там…» Что и как будет «там», он представляет себе весьма туманно: перелет из Рима в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Провиденс, встреча с профессором Зингером, экспериментальная работа в лаборатории, косметическая операция на обожженном лице, поездка в Вашингтон и долгожданное свидание с внуком Толиком. Каждый раз воображаемые картины его путешествия в Америку заканчиваются встречей с внуком. Толик большой. Скоро десять. Немного говорит по-русски. Левитин – немного по-английски. Родные души поймут друг друга. Он умывается. Запирает номер. Надо идти ужинать. Столовая в трехэтажном особнячке, куда их привели с вокзала хиасовцы. У входа в особнячок кучка русских эмигрантов окружила человека с измятым лицом, который, захлебываясь, рассказывает, как он бежал в Италию из Швейцарии по тоннелям. «Когда приближался поезд, я вжимался в стену тоннеля». Он несет невероятный бред, внутри которого вставлены известные имена (Сахаров, Буковский, Рой Медведев, Автарханов) и одному рассказчику ведомые детали перехода границы (свист поезда за спиной, ниши тоннеля, свет свободы), но слушатели не расходятся, сочувствуют, складываются по доллару, дают деньги человеку с измятым лицом и русской речью, чтобы никогда его больше не увидеть. Что проку описывать нищенские трапезы в столовой для русских беженцев, где выдают порцию хлеба, сыра и ветчины (евреям – ветчину!). Но оскорбляет не это, а пайковое, как подачка, обслуживание. Что толку вспоминать кружение по великому городу в поисках антидота, средства убить тоску, которую с готовностью называют ностальгией, хотя эксперимент некорректен и нужен контроль в условиях блаженного гостеприимства богатой виллы, доступного транспорта, услужливого гида. Будет ли тогда орел ностальгии терзать сердце эмигрантского Прометея? Или теленок ностальгии будет все равно тыкаться широколобой головой и просить материнского молока? Полунищенство, одиночество, растерянность и надежда – вот волокна, из которых была скручена веревка, накинутая на душу Левитина во время этих римских каникул. Каждый день встречается он со Штернами, поселившимися в соседнем отеле, не менее свинском, чем у Левитина. Единственное окно их номера глядело заплывшим глазом в тот же самый двор-колодец, где Левитин слышал натуралистическую шумовую музыку скандалов, оргазмов, застолий и футбольных репортажей.
* * *

Вот они идут через весь город в сторону Колизея: Штерны и Левитин. Останавливаются у поворота дороги, где уродливое страшилище монумента Победы подчеркивает пустозвонную славу чернорубашечного диктатора Муссолини.
— Каждому народу нужны напоминания о годах величия или падения, – говорит Аркадий. – Триумфальные арки, монументы, стеллы…
— Вы хотите сказать: диктаторы забываются, а слава поддерживает дух народа? – уточняет Левитин. – А поражения предостерегают?
— У евреев нет памятников победы и триумфальных арок! – говорит Борис.
— У нас есть Стена Плача, – говорит Майя.
— Да, да! Вы правы, Майя! Евреям не надо никаких триумфальных памятников. Да и что праздновать?! Катастрофу? Разрушение Храма? – поддерживает Майю Левитин.
— У нас есть не только Стена Плача, – говорит Борис. – У нас есть Книга.
— Правильно, сынок! – добавляет Аркадий. – Книга и надежда на восстановление Храма. Почему же мы не там? Почему едем в Америку?
— Ты же знаешь, Аркадий, почему, – восклицает Майя. И обрывает себя.
Левитин знает, что она имела в виду. Знает, что Майя оборвала себя, потому что не хочет бередить его раны. «Истории» повторяются. «Я не смог уберечь моего Анатолия от Афганистана. Штерны едут в Америку, чтобы уберечь Бориса от службы в израильской армии», – думает он.
Колизей возвышается над Тибром, как старая корона с выломленными зубцами. Некогда она украшала столицу великой империи. Теперь угождает любопытству туристов и служит пристанищем для диких голодных римских кошек.

* * *

В другой раз Левитин отправляется в поход по Риму один. Воскресное утро. Он рано приходит на площадь перед собором Св. Петра, но все скамейки, приготовленные для католиков, пришедших послушать мессу помазанника Божия, уже заняты. Левитин стоит позади скамеек среди опоздавших. Ватиканский собор, возвышающийся над площадью, до того похож на ленинградский Исаакий, что Левитин закрывает глаза. Хочет поверить в зрительный эффект присутствия. Тогда был конец июня. Левитин докладывал на терапевтической конференции в Ленинграде и взял с собой Таню и Толика. Они жили в «Астории» на Исаакиевской площади. Правда, не было толпы верующих, ожидавших выхода Папы Римского. Кучки туристов перемещались между памятником царю и собором.
Рядом с Левитиным останавливается странный тип с тележкой, в которой уложен дорожный скарб: закоптелый чайник, брезентовый военный плащ, одеяло, подушка. «Это бродяга», – думает Левитин. И хочет передвинуться, отойти подальше. Бродяга замечает его попытку и вступает в беседу. Английский язык Левитина неуклюж, но понятен. Да и бродяга оказывается вполне приемлемым собеседником. Они знакомятся. Бродягу зовут Джек Фелан. Он из Австралии. Он учитель. В Австралии у него жена Кэти и трое детей: Том, Дэби и Дерек.
— Как же вы… когда они там? – изумляется Левитин.
— Человек рожден быть свободным, – объясняет Джек, словно бы Левитин пришел в начальный класс школы для обучения прав человека. – В какой-то момент я почувствовал, что меня угнетает домашняя жизнь. Словно бы я в заключении нахожусь. Я рассказал об этом Кэти. Она согласилась со мной. Как раз мне полагался оплаченный отпуск на целый год. Я учитель географии в школе. У нас так положено: каждые семь лет – отпуск на год. Хочешь – отдыхай. Хочешь – продолжай работать. За это будут платить дополнительно. Словом, я взял отпуск и отправился в путь.
— Где же вы были и куда теперь направляетесь?
— Я побывал в Японии на острове Хоккайдо. Потом переплыл на пароходе во Владивосток. Прошел и проехал через Восточную Сибирь до озера Байкал. Доехал на поезде до Москвы…
— Когда вы были в Москве?
— В начале мая. Красивый шумный город. Правда, меня часто беспокоили тамошние полицейские.
— Милиционеры, – поправляет Левитин.
— Да, милиционеры. Вам виднее.
— Я просто там родился. И прожил всю жизнь.
— Я сразу же узнал в вас русского, – говорит Джек Фелан.
В это время ворота Ватикана распахиваются. Швейцарские гвардейцы в ярких маскарадных костюмах «берут под ружье», из ворот выкатывается черный автомобиль с прозрачным (пуленепробиваемым) кубом, внутри которого стоит старый священник в бело-золотой сияющий рясе и такой же сияющей на утреннем солнце шапочке-ермолке на седой склоненной голове. Это Папа Римский. Поднятой правой рукой он благословляет толпу и начинает мессу. Папа обращается к верующим на итальянском языке, хотя Левитин знает, что старый священник – поляк, и можно было бы разобрать кое-что, говори Папа на родном языке. Толпа истово крестится и повторяет временами: «Аминь!» Левитин прощается с бродягой Джеком Феланом:
— До встречи в Америке!
— До встречи! – смеется в ответ бродяга.

* * *

В комнате душно. Полночь. Левитину не спится. Из двора-колодца доносится какофония звуков: крики, стуки, бряканье, музыка самых разных направлений и стилей, ругань, бормотание телевизоров, смех, вопли оргазмов – все это выхлестывается из окон гостиниц, выходящих во внутренний двор. Звуки сшибаются, как мафиози из враждующих банд, и дерутся, пока чья-то банда не одолевает, не заглушает другие звуки. Левитин начинает привыкать к этим доминирующим звукам, пытается заснуть. И вдруг насильственное затишье взрывается нашествием новой «банды». На этот раз ужасающим скрежетом и звоном выбитого оконного стекла, которое летит в бездну колодца, разбивается о каменное дно и разлетается, как артиллерийская шрапнель. И снова начинается вакханалия сражающихся звуков. Левитин достает из чемодана заветную бутылку «Столичной». Отпивает из горлышка. Натягивает брюки. Запихивает в брюки клетчатую рубашку. Опускает в карман бутылку. В другом кармане ключ, носовой платок, бумажник <...> Чем ниже он спускается грязными пролетами лестницы, тем становится прохладнее, тем спокойнее у него на душе, потому что он ушел от бандитских звуков внутреннего двора. Он проходит мимо стойки портье, который дремлет, положив голову на газету. «На этот раз – на вечернюю газету», – усмехается Левитин, оставляет ключ и выходит из дверей гостиницы. Вечный город засыпает. И хотя тут и там вспыхивают огни автомобилей, вспарывают тишину звуки сирен, крики пьяниц, голоса гуляк, это понятные огни и звуки ночного города. Так бывало в Москве. Осознание схожести с прошлым успокаивает Левитина. Он усаживается на верхнюю ступеньку каменной лесенки, которая ведет от тротуара к дверям гостиницы, делает еще один глоток водки и окончательно приходит в себя. Теплый мягкий южный воздух окутывает его, как легкое покрывало. Крупные звезды горят прямо над головой. «Это Сириус, – узнает Левитин. – А это Орион. А там дальше и южнее Скорпион. И где-то далеко на севере бледно светится Полярная звезда». Левитину кажется, что он в Крыму, что это южная крымская ночь в Ялте. Внутри домика душно после жаркого августовского дня. Они вышли на каменное крыльцо. Сидят на ступеньках. Внизу шепчется с берегом разомлевшее Черное море. Ветерок перебирает остроносые листья персиковых деревьев. А над головой горят голубым огнем крупные южные звезды. «Это Сириус, – говорит Левитин Тане и Толику. – А это Орион. А там дальше и южнее Скорпион. А вот там на севере, где-то за Сибирью, над Камчаткой, – Полярная звезда в окружении верных Медведиц». Женщина подсаживается на ступеньку. Говорит ему что-то по-итальянски.
— No capire (не понимаю), – отвечает жестами Левитин.
— American? English? – спрашивает женщина.
— Russian! – смеется Левитин. – Ему становится весело. Он посредине Вечного города, где не сразу разберешь, кто откуда. Ночь скрывает его рубцы. Ему давно не было так легко (со времени Нэлли) и хочется разговаривать с этой неизвестной женщиной, которая пахнет лесной земляникой.
— Do you have a cigarette? – спрашивает женщина.
— No. I do not have cigarettes. I have vodka, – смеется Левитин и вытаскивает бутылку из кармана.
— Benissimo! Great! – хохочет женщина. Судя по заливистому смеху, она не старая, хотя лица не разобрать в полутьме ночного переулка.
— Volere? Do you want? – спрашивает Левитин.

Женщина хохочет еще сильнее, но качает головой:
— Gua impassibile! Here impossible! – женщина качает головой, показывая руками невозможность. – Questura! Polizia!
— Тогда пойдем куда-нибудь. Let us go! – предлагает Левитин.
— To your hotel? – женщина показывает на вход в гостиницу.
— No! Нет! Нет! – мотает головой и размахивает руками Левитин. – We will find the place!
Он знает, куда ему хочется пойти: на Виллу Боргезе. Он был там однажды. Дней пять-шесть назад. Он забрел туда во время своих одиноких скитаний по Риму. Вилла Боргезе была старинным парком с картинной галереей и мраморными статуями древнеримских и древнегреческих красавиц. Мраморный слепок античности. Он приходил на Виллу Боргезе летним утром, еще не перешедшим в жаркий июньский полдень. Прохладная листва аллей и воспоминания о Летнем саде с античными красавицами – вот что потянуло его туда нынешней ночью с бутылкой водки в кармане и неизвестной женщиной, от которой пахло лесной земляникой. Они идут рука об руку. Он забыл, что значит идти рука об руку с женщиной. Шелестящие прикосновения ее шелкового платья, как пальцы теплого бриза. Он думает о том, что женское тело подобно морю, если мужское подобно берегу. Он чувствует сквозь ее шелковое платье и свою рубашку, как его тела касается теплый бриз ее тела. Теплая волна ее моря. Они идут и разговаривают на смешанном и смешном языке рук и разноплеменных слов, среди которых английские, неродные им обоим слова оказываются наиболее понятными. Они идут мимо спящих особняков, окруженных аккуратными кустами розы и лавра, мимо гранитной пирамиды замершего на ночь Министерства юстиции с изображением Фемиды – богини правосудия с ее весами справедливости. Иногда они оказываются под лучами уличного фонаря. Она присматривается к Левитину. Он к женщине. Она видит его лицо, обезображенное рубцами. Она ничего не спрашивает. Он не объясняет. Он видит, что ее левая рука в перчатке. Перчатка сшита из светлой кожи. Он понимает, что у нее протез. Ничего не спрашивает. Она ничего не объясняет. У нее гибкая, сильная фигура и мягкий голос. От нее пахнет лесной земляникой, как когда-то от Нэлли. Она не спрашивает о его рубцах. Он о ее протезе. Но ведь и молчать все время невозможно. Смысл и красота прогулки с женщиной – куртуазный разговор, приятное перебрасывание словами, притрагивание к струнам, которые в сердце женщины отзываются мелодией прежних любовных прогулок, как и в сердце мужчины. Как назло ему не приходит в голову ничего такого, что могло бы ее позабавить. Да и к тому же запас его английских слов недостаточен даже для минимальной куртуазности. Он вспоминает название знаменитого итальянского фильма.
— La Dolce Vita! – кричит он и хохочет, словно поймал за хвост ящерицу и надо срочно перехватить за голову, пока хвост не оторвался, не исчез навсегда...
— Mastroianni! Marcello! – радуется женщина...
В Риме все другое, все особенное.

exlibris.ng.ru