Читальный зал

Благородный дон

Отмечающий 10 февраля 95-летие народный артист СССР Владимир Зельдин все последние дни активно репетирует главную роль в спектакле «Танцы с учителем», с видимой неохотой отвлекаясь на интервью и прочие протокольные формальности, предшествующие юбилею. Премьера должна состояться 14 февраля на сцене Центрального Академического театра Российской Армии, где вот уже 65 лет служит Владимир Михайлович.
— Что не поздно в девяносто пять? — Все очень индивидуально. Многое определяется физическим состоянием человека, хотя важны и его потребности, не угасшие желания. Надо адекватно оценивать силы, но могу утверждать, что в душе я молод, как и раньше.
— Вы же любите цитировать Оскара Уайльда, сказавшего: «Трагедия старости не в том, что ты стар, а в том, что по-прежнему считаешь себя молодым».
— Да, иногда в боку кольнет, давление подскочит, и сразу вспоминаешь о прожитых годах. Зрение начинает подводить, слух... К счастью, актерская профессия не имеет возраста. Как ни крути, а я продолжаю играть в четырех спектаклях и репетирую пятый. Выхожу на сцену сам, под руки меня не ведут, тем более в кресле ради единственной фразы не вывозят. В «Человеке из Ламанчи» постоянно двигаюсь, пою, произношу длинные монологи. При этом не вызываю у окружающих сочувствия или сожаления, никто не беспокоится, что забуду реплику или потеряю нить происходящего.
— Неужели никогда подобного не случалось?
— Знаете, с моим опытом это не является катастрофой. Если даже порой запамятовал отдельные слова, зрители в зале ничего не замечали. Вот и в новом спектакле у меня много текста, вроде справляюсь, хотя работать приходится в обстановке цейтнота. Спешим закончить к юбилею. Не люблю гнать к какой-либо дате, мне гораздо ближе спокойный творческий процесс. Нельзя стайерскую дистанцию пробегать в темпе спринта.
— Как отнеслись к тому, что предстоит играть на сцене самого себя? Ведь главного героя «Танцев с учителем» зовут Владимиром Михайловичем, его жену, как и вашу, Иветтой... — Честно говоря, принял идею с трудом. Думал совершенно об ином, планировал сделать нечто вроде дивертисмента по мотивам самого успешного моего спектакля «Учитель танцев», в котором играл более двадцати лет начиная с 1946 года. Но Юлий Гусман, поставивший «Человека из Ламанчи», предложил свой вариант, стал соавтором пьесы, где использованы фрагменты моей биографии. Повторяю, это мне не очень близко, поскольку не люблю говорить о себе. Тем более со сцены. Не та я персона.
— Скромничаете... — Дело не в кокетстве. Я воспитывался в иное время, привык думать, что успех не приходит без большого и кропотливого труда. Это сегодня все гении чуть ли не с рождения. Даже звезд на «Фабрике» штампуют, хотя талант - товар штучный. Ладынина, Орлова, Макарова, Крючков, Черкасов, Андреев никогда не называли себя великими. Или возьмите Алейникова, с которым мне довелось работать. Петю обожала вся страна, а он оставался скромнейшим человеком. Народ до сих пор помнит и любит его героев!
— Как и вашего пастуха Мусаиба, подружившегося в Москве со свинаркой Глашей. — Пырьев утвердил на роль меня, хотя звал на пробы и грузин, настоящих джигитов. Им не надо было приклеивать усы и изображать кавказский акцент, но Иван Александрович задумал снять красивую сказку о любви и дружбе, поэтому, наверное, ему и понадобился не приземленный чабан, а романтический герой.
— Значит, у вас раньше не было усов, Владимир Михайлович?
— Ношу последние лет тридцать. Отрастил после того, как перестал играть в «Учителе танцев». Я ведь в молодости не собирался становиться артистом, хотел поступить в военно-морское училище, но не прошел из-за зрения, случайно увидел объявление о наборе в театральную школу и без всякой подготовки отправился на экзамен. Читал стихотворение Натальи Кончаловской, первым всплывшее в мозгу: «Нас в семействе двое только, / Но не трудно спутать нас: / Родились мы с братом Колькой / В тот же день и в тот же час...» Никогда не жаловался на память. Не забыл даже вкус сосисок, которые ел в НЭП. Вот вкуснятина, доложу вам! Не сравнить с тем, чем травят сегодня... Отчетливо помню себя с четырехлетнего возраста. Мы с мамой и папой идем по улице моего родного Козлова, который сейчас называется Мичуринском, я смотрю на булыжную мостовую и представляю, что это не камни лежат под ногами, а черепа людей.
— Странные ассоциации для малыша, не находите?
— Не забывайте, шла Гражданская война, я видел, как банда Мамонтова захватывала город, устраивала еврейские погромы... Еще помню: мы на двух санях едем по лесу на станцию, перебираемся из Козлова в Тверь. Ночь, темные деревья, снег под полозьями скрипит...
— Страшно было?
— Почему-то всегда верил: судьба убережет. Так и получилось, хотя много раз оказывался, что называется, на краю пропасти. Лет в восемь купался в Оке и едва не погиб под лопастями колесного парохода. Стало затягивать потоком воды, выгреб в последний миг, чуть сознание не потерял, так старался. Через год заболел дифтеритом, считавшимся тогда смертельной болезнью. Помню доктора, который трубочкой высосал из горла гнойную пленку, иначе бы я задохнулся. А в восемнадцать лет побывал на Лубянке и чудом вырвался живым. Учился на втором курсе театрального института, кто-то капнул, будто у Зельдина есть оружие. Меня вызвали на допрос. Следователь, глядя в глаза, убеждал: «Лучше сознайся по-хорошему, иначе расколем по-плохому». Я честно отвечал, что не виноват ни в чем. Меня отправляли в коридор хорошенько подумать и все вспомнить. Сидел и смотрел, как конвоиры ведут арестованных. Почему-то особенно жутко было видеть руки за спиной... Ужас! До сих пор не знаю, почему мне поверили. Дали подписать бумагу, что никому не скажу о допросе, и отпустили. Словом, жизнь серьезные испытания подбрасывала, все могло по-другому повернуться. И хорошее было, и плохое.
— Вы ведь в 41-м году потеряли единственного сына? — Ему и двух лет не исполнилось. Подхватил какую-то желудочную инфекцию и сгорел. Похоронили Володю во Фрунзе, нынешнем Бишкеке, куда приехала в эвакуацию моя первая жена. Я тогда снимался в «Свинарке и пастухе»... Сейчас сын, наверное, был бы уже дедом, внуков мне подарил бы, правнуков. С другой стороны, такие зловещие времена наступили, что пришлось бы постоянно переживать за родных. Наверное, государственная идеология - не самая изящная штука на свете, но без нравственных ориентиров тоже жить не годится. Может, поэтому на спектакле «Человек из Ламанчи» всегда аншлаг. Люди хотят видеть чистые, благородные отношения хотя бы на сцене. Кстати, за эту роль я неожиданно для себя получил орден короля Хуана Карлоса. Из Испании специально прислали два ящика вина – красного и белого...
— Выпили? — Ребятам раздал. А за наградой в посольство сходил. Там устроили в мою честь прием с шикарным обедом. Вообще-то у меня несколько орденов: три - Трудового Красного Знамени, два - «За заслуги перед Отечеством», Дружбы... Медалей много, но их я никогда не считал. Да и не носил. Зачем выпячиваться? Раньше за каждый орден доплачивали надбавку, потом и эту привилегию отменили...
— А премию, которую получили в 1951 году, так и называете Сталинской?
— Ну конечно. Ее позже переименовали в Государственную. Мы ведь говорим о Сталинградской битве, а не о Волгоградской, правда?
— Желающие вроде бы могли потом обменять лауреатскую медаль на такую же, но без профиля вождя.
— Впервые слышу! Ничего я, конечно, не менял. И на профиль-то внимания никогда не обращал, меня не интересовала эта сторона медали, извините за каламбур. О чем речь, если умудрился опоздать на премьеру главной картины своей жизни? Пырьев назначил показ «Свинарки и пастуха» в просмотровом зале «Мосфильма», я пришел после начала, заходить не стал, сидел под дверями и ждал окончания. Иван Александрович выглядел каким-то взволнованным. Поздоровался со мной и ничего не сказал. Другие участники просмотра тоже почему-то расходились молча. На неделю-другую повисла пауза, видимо, никто не решался взять на себя ответственность. Снимать-то картину начинали до войны, а завершали уже под бомбежками фашистов. В финальной сцене специально добавили куплет к песне: «И когда наши танки помчатся, / Мы с тобою пойдем воевать. / Не за тем мы нашли свое счастье, / Чтоб врагу его дать растоптать». Фильм посмотрел Сталин, ему все понравилось, лишь после этого было дано добро на широкий прокат. «Свинарку» показывали и в США. Под названием «Они повстречались в Москве». Принимали американцы картину отлично, Марина Ладынина рассказывала, будто бы даже заходила речь о номинации на «Оскара», но от рук чекистов трагически погиб Соломон Михоэлс, возивший фильм в Штаты, и тема автоматически закрылась. Не знаю, так ли это. Политикой никогда не интересовался, в пионеры не попал, в комсомол не вступил и от КПСС сумел открутиться. Всегда объяснял, что у артиста может быть лишь одна партия – зрительская. В ней нет чинов и должностей.
— Сталин когда-нибудь бывал в генеральской ложе вашего театра? — На моей памяти ни разу. Но Хрущева, Жукова, Василевского, Маленкова, Ворошилова видел. Как и многих министров обороны.
— Кто последним из высоких начальников заглядывал сюда?
— Сердюков. Правда, приезжал Анатолий Эдуардович не на спектакль, а для осмотра помещений. Видимо, чтобы определиться с ремонтом здания. Из прежних министров очень любил здесь бывать маршал Гречко. Особенно Андрею Антоновичу нравился «Учитель танцев». Он приходил в мою гримуборную, мы фотографировались вместе. Симпатичный был человек, высокий, обаятельный... Крайне важно, чтобы первые лица государства регулярно посещали театры! Понимаю, важные дела, заботы, но это ведь пример для остальных! Навскидку могу вспомнить разве что поход Путина на «Горе от ума» в «Современник». Владимир Владимирович сделал тогда режиссеру дельное замечание. Там во время финального монолога Чацкого по небу летит самолет. Да, искусство не может быть застывшей догмой, но классические произведения все же не стоит переиначивать. Пишите новые пьесы, создавайте свои театры, пусть в них не будет занавеса, а актеры бегают по сцене в неглиже, но не надо трогать Островского, Чехова и Шекспира! В молодости мы все революционеры. Об этом писал великий Бергман, признаваясь, что лишь с годами научился внимательно относиться к чужим текстам и от стремления самовыразиться перешел к попыткам более точно передать смысл сказанного автором. Да, я консерватор, что в моем возрасте объяснимо, но мне и раньше трудно было смириться со многими новациями, которые продиктованы желанием любой ценой поставить все с ног на голову.
— Но на премьеры к коллегам ходите?
— Недавно посмотрел спектакль Андрона Кончаловского «Дядя Ваня». Мне очень понравилось!
— Вы ведь играли у Андрея Сергеевича в прежней постановке пьесы?
— Да, роль Серебрякова. Сорок лет назад. С большим удовольствием вспоминаю наше сотрудничество. Кончаловский – большой мастер, образованнейший человек.
— Зато Серебренникова, кажется, вы недолюбливаете, Владимир Михайлович.
— Это талантливый режиссер. Когда смотрел его «Сладкоголосую птицу юности» с великолепной Мариной Нееловой в главной роли, абсолютно искренне аплодировал прекрасной работе. А вот пришел на «Антония и Клеопатру» и... не увидел Шекспира. Почему-то речь о Чечне, какие-то люди с автоматами ходят по сцене. Кому это нужно? Не признаю подобных экспериментов.
— Должно быть, вам сейчас не слишком уютно, раз называете наше время зловещим?
— Это слова Владимира Набокова, я лишь цитирую. «Мы только мутный цвет миндальный, / Мы только первопутный снег, / Оттенок тонкий, отзвук дальний, / Но мы пришли в зловещий век. / Навис он, грубый и огромный...» Могу ли жаловаться, если продолжаю работать, не бедствую? Мы с Людмилой Касаткиной выхлопотали у министра обороны грант для театра. Еще у предыдущего, у Сергея Иванова. Подошли на приеме в Кремле и попросили нас принять. Сергей Борисович внимательно выслушал просьбу и помог. Анатолий Сердюков продлил грант до 2012 года. Теперь наши артисты получают персональные доплаты. Мне полагается сорок тысяч рублей. Хорошие деньги по нынешней поре! Плюс какие-то концерты, выступления... Словом, заработать можно, лишь бы сил хватило. Стараюсь реалистично смотреть на вещи. Последние три года не сажусь за руль, теперь меня Вета возит, а в остальном вроде со всем справляюсь.
— Может, уже решили, чем порадуете поклонников на столетний юбилей?
— Вот это точно не загадываю! Я жутко суеверный. Все приметы мои: черная кошка, тринадцатое число, пустые ведра... Если что-то забываю дома и вынужден вернуться, обязательно взгляну в зеркало и постучу по дереву. Так всегда было, сколько себя помню. Это идет от моей малообразованности. Я ведь даже ни одного иностранного языка не знаю.
— Так за чем дело стало, Владимир Михайлович? Учите! С вашей-то памятью.
— Боюсь, все же поздновато. С другой стороны, видите, над дверью моей гримерки висит икона. Раз Бог хранит меня, значит, я не все еще сделал на земле...
Андрей Ванденко

itogi.ru