Читальный зал

Исаак Шварц – последнее интервью: «Они смотрели на меня с нежным презрением»

Известнейший композитор Исаак Шварц скончался на 87-м году жизни в Санкт-Петербурге. Исаак Иосифович был автором симфонической, камерно-инструментальной музыки, однако именно работа в кино принесли ему признание и любовь миллионов зрителей. Киномелодии «Ваше благородие, госпожа Удача…» или «Кавалергардов век не долог…», «Любовь и разлука» сделали композитора прижизненным классиком.
В последние годы Исаак Иосифович не мелькал на экранах телевизоров, не давал интервью, о нем почти ничего не было слышно. Некоторое время назад актриса Елена Камбурова договаривалась с ним о приезде съемочной группы, однако съемка так и не состоялась. По ее словам, композитор серьезно болел и нуждался в постоянных переливаниях крови. В воскресенье он под вечер прилег отдохнуть и умер во сне.
Представляем читателям последнее интервью Исаака Шварца, данное им шесть лет назад www.ozon.ru
«Для этого человека Вселенная всегда первозданна. Поэтому особенно непостижимо – как из этого мира хаоса он извлекает свои изумительные мелодии. Когда сталкиваешься с масштабной личностью - невольно оказываешься под воздействием излучаемого ею некоего поля, если хотите – поля таланта. На сей раз я не буду отвлекать внимание читателя своей скромной персоной, и вместо привычного диалога позволю дать в буквальном смысле слова речь «от первого лица».

«Подражание – это недостаточно преодоленное восхищение»

Слово «украли» в отношении к композиторам я считаю неправильным, безграмотным, никогда его не употребляйте. Я объясню вам раз и навсегда – и пусть это войдет в анналы. (Смеется). В песне Окуджавы для картины «Соломенная шляпка» (он написал слова, я музыку) не зря поется «вор обожает темноту». Неужели воришка, вытащив у вас что-то из кармана, будет тут же демонстрировать украденное? Какой же композитор будет красть, чтобы потом сознательно всем это показывать? Писать музыку в стол невозможно, ее надо исполнять. Поэтому оставьте все разговоры о том, что один композитор украл что-то у другого – это вздор! Так могут говорить люди, которые плохо знают музыку. Разбирающийся в музыке человек подобных примеров может привести тысячи. Например, «Страсти по Иоанну» Баха – там есть мелодия, которая является фоном, а не рельефом, – которая точно цитирует «Танец маленьких лебедей». Чайковский мог никогда и не слышать этого. По данному поводу очень остроумно и изящно выразился Анатоль Франс. Он сказал: «Подражание – это недостаточно преодоленное восхищение»…

«Со стороны выглядело как хороший погромчик…»
Я родился на Украине, в городе Ромны, в бывшей Полтавской губернии, где до семи лет по состоянию здоровья и жил у дедушки с бабушкой. Дед был человеком небогатым - лошадь, две коровы, мелкий скот… В общем, кулаком нельзя назвать ни с какого боку. Но в 29-м его прихватили. Это произошло, как и положено по жанру, ночью. Явилась какие-то молодые люди, девушки в красных косынках. Саблями взрыхляли перины – искали деньги, золото. Со стороны выглядело как хороший погромчик. В итоге отобрали все, что возможно – это называлось коллективизация. После этого родители перевезли меня от греха подальше к себе – в Питер, где уже учились старшие сестры. В то время, разумеется, не было никаких стереоустановок (кивает на стоящий у стены стереоцентр – прим. И.Л.) - и молодежь, собираясь, музицировала. К нам домой приходили поклонники старшей сестры, учившейся в музыкальном училище – Вася Соловьев-Седой, Ваня Дзержинский, Кока – Николай Карлович Ган. Вообще, в нашем доме всегда было много музыки.

«О музыкальном искусстве»
Есть немало людей, понимающих толк в эстетике искусства. Был такой замечательный французский композитор Анегер, оставивший очень глубокие суждения о музыке – грустные, мудрые. Он пишет: «Музыка – это искусство, которое доходит до сердца через мысль и возбуждает мысль через сердце». Меня поразила одна толстовская мысль- с которой я полностью согласен. Толстой был дружен с Фетом, и тот прислал ему свое стихотворение, которое графу очень понравилось, о чем Толстой и написал, что, мол, прекрасное стихотворение. А Фет ответил: «Я написал его «умом сердца». И эти слова великий мудрец подхватил. «Удачно сказано, – сказал Толстой, - «умом сердца». Поэзия в первую очередь должна создаваться умом сердца, а уже потом «умом ума». А я от себя добавлю – и музыка тоже.

«Широк человек, надо бы сузить…»

…Гениальный! У нас любят употреблять это слово когда надо и не надо. Зачем? Жизнь сама все расставит на свои места. Гении рождаются редко. Вот, например, все говорят: «Гениальный композитор Шнитке». Да, у Шнитке есть поразительная музыка, блестящие страницы, но он пишет, в основном, умом ума. Я восхищаюсь его искусством версификации. У него нет большого мелодического дарования, но зато имеется великое мастерство чувствовать чужой стиль, умение создать поразительную полистилистику – это мне в его творчестве очень импонирует…
Мы были очень близко дружны, разошлись по соображениям не связанным с музыкой. Я не очень понимал… Это мелочь, но, тем не менее, такие мелочи меня коробят. На каком-то из его дней рождения присутствовала вдова Шостаковича. Один знаменитый дирижер поднял тост «за гениального Шнитке». Меня это резануло - в присутствии вдовы признанного историей гения можно было из чувства скромности сказать – ну какой я гений? А Шнитке промолчал. Даже если и понимал, что он - гений. Уверен, Чайковский так бы себя не повел – он бы смутился… Но это, как говорил Карабчевский, «черты и черточки». Определяющими качествами Шнитке были глубокий ум и мудрость. Это чрезвычайно тонкий, философски мыслящий человек. И деликатный. Судите сами. Я отдал ему два дорогих моему сердцу фильма – «Маленькие трагедии» и «Мертвые души». Буквально уговорил Швейцера, чтобы музыку к ним писал он. И когда Швейцер обратился к Шнитке с предложением о сотрудничестве, Альфред Гарриевич позвонил мне: «Вы постоянно работаете с этим режиссером, может быть, что-то не так?» А когда я приехал в Москву – он специально заехал за мной и показал только что законченную музыку к фильму.
Как говорил Достоевский устами Мити Карамазова: «Широк человек, надо бы сузить…»

«Торгаши воровали во все времена»

Отец, поскольку был человеком умным, пережившим ужасы революции, наверняка следил за ходом политической жизни. В нашем доме жило много его университетских однокашников, некоторые из них в революционные дни были расстреляны. Это я знал по домашним рассказам. Отец понимал, что надвигаются тяжелые времена. Когда дедка всего лишился, мы перевезли к себе в Ленинград. Но и тут не все у него было гладко. В 31-м по-прежнему искали золото – надо было поддерживать смуту в других странах – и деда вновь арестовали. Посадили в знаменитую тюрьму на улице Дзержинского, дом 2 – в бывшую ЧК. Продержали недолго, но условия, по словам взрослых, были тяжелые - с одной стороны зима и открытые окна, с другой – невероятно жарило паровое отопление. …Следователь вызвал из Москвы мою тетку – устроил очную ставку с дедом и она ему говорила: «Папа, отдай им все золото, которое у тебя есть…» Дед плакал: «Доченька, ты же знаешь, я нищий!» В общем, после этого его вскоре освободили. Он умер уже во время войны, молодец, ему было восемьдесят семь лет или что-то около этого. В общем, я помню, что он родился еще до отмены крепостного права. А жили мы очень, очень тяжело. Редко бывала в доме колбаса, кусочек сыра - в основном картошка, постное масло. Так существовали не мы одни – так жили все, кроме торгашей, которые воровали, как и во все времена, и жили сытно. Запомнилась мне страшная картинка – на одном из вокзалов я увидел группу так называемых «мешочников», которые приезжали в Питер просить милостыню. Среди них – прозрачные от голода дети со вспухшими животами. Это было в «колыбели трех революций». Тот, кто хотел это увидеть – видел. Несмотря на то, что, как говорил наш великий вождь и учитель, «жить стало лучше и веселее». Все это сыграло значительную роль в восприятии мною жизни вообще и в восприятии режима, при котором мне, к сожалению, пришлось прожить большую часть моей жизни, в частности.

«Они смотрели на меня в лучшем случае с нежным презрением»

Моему первому настоящему крупному успеху предшествовал ужасающий провал. Я написал сочинение – хорошая мелодия, хор хороший - я знал, как работать с хором, всем все понравилось… Солист из Мариинского театра. Оркестр великолепный – под управлением Карла Элиасберга во время блокады играл знаменитую 7 симфонию Шостаковича. Дирижер прекрасный – Илья Александрович Мусин. Стоит назвать его учеников – Юру Темирканова и Валерия Гергиева. Но я катастрофически не умел делать оркестровки, был полным профаном – ноль! И они не могли сыграть, простая музыка – а не получалась. Надо учесть существенный психологический момент – сидят убеленные сединой музыканты, опытнейшие люди, по многу раз отыгравшие Бетховена, Чайковского, Брамса, Шестаковича, Прокофьева – и вдруг является черт знает кто, чьи каракули они должны играть! Они смотрели на меня в лучшем случае с нежным презрением. Понятно, но так досадно! Буквально выходя из себя, дирижер говорит: «Сыграйте – тар-тир-тар-там, тар-тир-тар-там, это же так просто!» Встает первый скрипач – красивый видный мужчина по фамилии Кадин (я его фамилию буду помнить до конца дней своих) и говорит: «Сор-тир там-там» мы можем сыграть, но «тар-тир» у нас из этого ну никак не получается!» Все начали бить по струнам смычками, и я посрамленный ушел.

«Страшная эпоха привела к жизни прекрасных композиторов»

Мы жили в центре Питера, неподалеку от Невского проспекта. Вокруг находилось много церквей. И вот представьте себе – машин очень мало, в основном, гужевой транспорт - ломовики. По улицам гарцуют конные милиционеры на красивых лошадках. Я к чему это говорю? В городе было сравнительно тихо. И когда наступали церковные праздники - раздавался потрясающий перезвон всех церквей. Ничего более прекрасного я не слышал. Морозными зимними вечерами мы выходили на улицу и слушали это чудо. Каждая церковь имела свой тон, свою неповторимую красоту голоса. Однажды на моих глазах парни наподобие нынешних бритоголовых вытащили из церкви на Стремянной иконы и под вой рыдающих прихожан принялись швырять их в костер. Эта ужасная сцена запомнилась мне на всю жизнь.
С другой стороны – прекрасные праздники, прекрасные песни… Песен было больше, чем жратвы. Но ведь правда – одна песня лучше другой. Это был расцвет песенного творчества - Дунаевский, братья Покрасс, множество других имен… Страшная эпоха привела к жизни прекрасных композиторов.

«Мне даже странно было все это слышать…»

Спустя год после памятного фиаско я закончил симфонию, исполнявшуюся потом многократно. В антракте подходят ко мне оркестранты - а многие из них еще были такими же студентами консерватории, как и я - и спрашивают: «Кто тебе оркестровал эту музыку?» – «Я сам». «Ладно врать…» За один год я более-менее научился этому делу.
Как-то раз на один из моих концертов в филармонию зашел человек, поздравил меня и представился «Меня зовут Леонид Якобсон, я хочу с вами работать». Якобсон взял у меня симфонию, повез в Москву, в Большой театр. Там состоялся худсовет, где присутствовали Хачатурян, Кабалевский, Шостакович – Якобсон ставил балеты Шостаковича, был с ним «на ты», звал его «Митя», тот его – «Леня». Мне даже странно было все это слышать. Симфония, видимо, произвела хорошее впечатление, потому что Галина Уланова сказала: «Леня, поговори с композитором, пусть он напишет на меня балет «Накануне», а театр закажет ему партитуру». Это была престижнейшая задача: начинающий композитор – и вдруг сразу Большой театр!

«Загадочное слово «Соловки»

Мне исполнилось лет двенадцать, когда в нашем доме начало ощущаться некое напряженное движение людей. Все это было страшно таинственно. В воздухе витало загадочное слово – «Соловки». Поварской переулок – очень тихий квартал, там жило много «недобитых». Старушки были интересные – ходили в шляпках с вуалью, под мышкой носили маленьких собачек. Особенным успехом пользовались таксы - по две-три таксы носили, Идет такая – сразу видно, что из «бывших». Потом – бац! - исчезли старушки, прибрали. Я хорошо помню тот несчастный морозный день, когда стало известно об убийстве Кирова. Редкий-редкий снег падал – и сразу таял. Но, сказать по правде, тогда для меня это была не главная сторона бытия. Главная – это веселые песни, многолюдные демонстрации.... Ездили грузовики, с которых продавали пирожки, бутерброды с колбасой. Праздник!

«Неудачник»

Я человек не из удачливых – вы поймете, почему я так говорю. Вскоре после того, как был написан балет, Галина Уланова травмировала мениск, ее сценическая карьера на этом закончилась. И все эти балерины-танцоры начали меня медленно, но верно съедать. В конце-концов в Большом балет «Накануне» повис. Я предложил его ленинградскому Малому оперному. Константин Боярский принялся за постановку и в день премьеры – неудачливость, вот она! – я получаю большой конверт с повесткой в суд. Мне предписывалось вернуть деньги, полученные за все клавиры. С меня, как алименты, несколько лет каждый месяц высчитывали деньги. Так кончился мой роман с Большим театром. Но зато отменно пошло дело в Питере – хорошо танцевали, прекрасные партии были - и музыка была хорошая. И – опять невезение. «Накануне», естественно, написан по мотивам романа Тургенева. Как мог рассказать Инсаров о своих подвигах языком танца? Постановщик на сцене показал бой между турками и болгарами. А как отобразить, что побеждают болгары? Очень просто – надо сорвать турецкое знамя и символически сжечь. И нашим великим дипломатам из обкома партии, знатокам из отдела искусства не пришло в голову ничего остроумней, как пригласить на спектакль супругу посла Турецкой Республики. Мадам увидела, что топчут знамя ее страны – и упала от негодования в обморок. Все! Сгорел спектакль. Тогда Якобсон, не падая духом, предложил – делай второй. Я сделал второй балет – «Страну чудес». И все бы шло хорошо – совершенно гениальная хореография, в балете самое главное хореография – танцевать артисты могут неважно подо что, главное, чтобы хореография была интересная. Но опять не повезло – исполнявшие заглавные роли стали потихоньку удирать из СССР – удрал Нуреев, уехала Наташа Макарова – и постепенно балет сняли. Отдельные миниатюры я потом еще писал для Якобсона, они иногда шли, однако, в основном моя «балетная» карьера на этом закончилась. От некоторых театров потом поступали предложения, но я с ними больше не связывался – в это время меня пригласил Товстоногов писать музыку к спектаклю «Идиот».

«Прекрасный «Бехштейн» или «Стейнвей» можно было купить за бесценок»

На углу Захарьевской и Литейного раньше стоял красивый собор – с маковкой, украшенной серебряными звездами. В 35-м на его месте возвели Большой Дом. В него было очень легко войти – и практически невозможно выйти. Вход – рубль, выход – два. Туда в 36-м попал мой папа. С этого начался новый отрезок моей жизни. Отца сослали на Колыму, где он вскоре был... Хотя неизвестно – было объявлено «без права переписки». Никто не понимал, между прочим, все верили. Комиссионки были завалены вещами репрессированных. Прекрасный «Бехштейн» или «Стейнвей» можно было купить за бесценок. Отец получил по тем временам очень маленький срок – пять лет, но, как потом мы узнали, ему добавили. За судьбой его было трудно уследить. Мы все писали, писали, писали… Дураки и идеалисты. В 37-м нам дали три дня на сборы, по 16 кг на каждого самого необходимого и на выбор – несколько городов. К счастью, как я теперь вижу, мы выбрали Фрунзе, нынешний Бишкек. Сочинять музыку я начал именно там – и там же я слушал очень много музыки. Каким образом? Сказать какая жизнь была – вы не поверите! Километрах в пяти от нашего дома была почта, а перед ней на столбе висел громкоговоритель-»колокольчик». Разница с Москвой по времени была три часа: в Москве 9 – у нас 12. Я приходил туда, и по нескольку часов кряду слушал по радио концерты – Первый концерт Хачатуряна услышал там, Пятую симфонию Шостаковича, много другой классики. Был у нас такой ссыльный Кологривов, у которого была солидная по тем временам фонотека. Он собирал молодежь – в основном, мальчиков, как я теперь полагаю, наверное, испытывая к ним особый интерес, - и давал слушать музыку. Он очень любил Скрябина, часто ставил его пластинки. Я тоже полюбил Скрябина – играл его много…

«О современной музыке»

Вот мысли великого современного гениального дирижера, исполнителя и замечательного музыканта Леонарда Бернстайна. Это сказано лет 30 назад, я заучил эти слова наизусть: «Страшный факт состоит в том, что между композитором и публикой за последние 50 лет раскинулся океан. Мы впервые живем музыкальной жизнью, не основанной на произведениях нашего времени. Этого никогда не бывало прежде…» Правда, мы живем музыкальной жизнью, основанной на Брамсе, на Чайковском, на Бетховене, на Малере, Стравинском, Бартоке. Как и чем это объяснить – не знаю. Есть такой ультрасовременный композитор Штокхаузен. Слушая его музыку, я всегда думал, что эту музыку пишет мерзавец. И недавно нашел тому подтверждение - Штокхаузена недавно выгнали с Гамбургского музыкального фестиваля за то, что он оценил трагические события 11 сентября, происшедшие в Штатах, как чрезвычайно положительный факт, как некий акт современного искусства! Какой надо обладать человеконенавистнической эстетикой, чтобы дать трагедии такую оценку? Может ли это сделать музыкант, гуманист? Человек - это стиль. И у него стиль, которого никто себе не пожелает. Не хочется признавать такую музыку – музыкой нашего времени.

«Это был фантастический идиотизм…»
Как только можно было вернуться в Ленинград – я это сделал. Оказывается, с нас давно сняли ссылку, а мы не знали об этом. По рекомендации сестры Шостаковича – тоже ссыльной – Дмитрий Дмитриевич прекрасно меня принял. Ему понравилось то, что я показал – и я попал в Консерваторию. Борис Арапов – мой первый профессиональный учитель композиции. К сожалению, я проучился у него всего три года. Когда вышло знаменитое постановление партии об опере «Великая дружба» и композиторах «антинародного направления» Шостаковиче, Прокофьеве, Хачатуряне, Мясковском, Шабалине - я перечислил весь этот горестный список, – стали вышибать и профессоров, которые, как считалось, не тому учат. Это был фантастический идиотизм – одна из самых трагикомических историй в истории этой замечательной партии. Консерваторию я закончил у Ореста Александровича Евлахова. У него также учился наш замечательный композитор Андрей Петров. Одновременно я писал серьезную музыку. Вообще я, наверное, один из немногих молодых тогда питерских композиторов, которые стали зарабатывать только лишь сочинительством. Таких можно было пересчитать по пальцам – Вениамин Баснер. Возможно, Андрей Петров, Надежда Симонян – очень талантливый композитор, в кино много и хорошо работала. «Снежная королева», «Начальник Чукотки», «Приключения Принца Флоризеля» – это все ее фильмы, она к ним писала музыку. Широко известна Надина музыка к кинофильму «Дама с собачкой», балет прекрасный шел в Кировском театре.

«Гога»

Работа у Товстоногова была для меня решающей. У этого великого мастера я учился, как нужно думать, как тонко входить в психологический строй вещи, как работать над образом. Я сидел на репетициях и всему этому учился. Это были мои университеты - для того чтобы впоследствии писать прикладную музыку. Я полагал, что в чистом жанре из меня композитора не получится, потому что я идейно расхожусь со временем, с эпохой. А здесь я работал, выражаясь словами Петра Ильича Чайковского, как Бог на душу положил, по вдохновению.
Товстоногов не поверил, что это моя первая работа для театра, настолько она была удачной: «Вы говорите неправду!» – «Честно, я в жизни никогда не работал в драматическом театре…» Я понял, чтобы выработать свой стиль – надо забыть о существовании всех прочих стилей. Я не оглядывался по сторонам - в ногу ли со временем шагаю, много ли у меня всяких диссонансов и клапстеров. Я раскрепостился, писал так, как хотел. К тому же театр предоставил мне возможность учиться стилизации под определенную эпоху. Скажем, работая над «Идиотом», я думал о тех десятилетиях 19 века, когда разворачивались события, описанные в романе Достоевского. «Горе от ума» - другой стиль, другие костюмы, другая речь. С тех пор прошло много лет, а мой вальс из «Горя от ума» является визитной карточкой БДТ. Когда отмечают какую-то дату, юбилей артиста - всегда играют мою музыку. Выходит, я достиг кое-каких результатов?
Именно тогда у меня завязалась большая дружба с двумя корифеями БДТ, с двумя незабвенными, уже, к сожалению, ушедшими из жизни Иннокентием Смоктуновским и Женей Лебедевым. Я подружился с Пашей Луспекаевым и с Фимой Копеляном - до конца их дней мы были друзьями. Поразительные люди – поразительного таланта! Недавно в фильме обо мне, который шел по каналу «Культура» Кирилл Лавров, большой мой друг, сказал: «Георгий Александрович очень любил Шварца!» Я эту любовь чувствовал, и отвечал ему тем же. Товстоногов был моим Учителем с большой буквы. Да и не только моим. Он был как гениальный дирижер. На моих глазах он лепил актеров, как это делает хороший педагог в музыке. Уход его был для меня величайшей внутренней потерей. Как будто умер очень близкий мне человек – хотя я к нему домой чай не ходил пить. Никому другому я уже не смогу писать так музыку – я это знаю.

«Все обязаны лаять»

Разумеется, есть композиторы, которых я очень люблю. Один из них доставляет мне массу эстетического наслаждения. Он меня никогда не потрясает, но восхищает - это Игорь Федорович Стравинский. Он - мой кумир. Я всегда считал главным в музыке мелодию, вспоминая при этом глубочайшие мудрейшие его слова: «Под влиянием доктринерского интеллектуализма, царившего среди меломанов серьезного типа, существовала некоторое время мода презирать мелодию…» От себя добавлю – она существует до сих пор! А ведь вся история музыки, начиная от Баха, - не говорю про совсем седую старину, – это история мелодизма… У Баха ведь потрясающие мелодии! А Бетховен? А Моцарт? Брамс? Чайковский? А совершенно гениальный Мусоргский? Римский-Корсаков? Рахманинов? Бородин? Кого ни назови! Я не считаю себя крупным композитором, нет, отнюдь! Я считаю себя композитором, который пишет предельно искренне. Я считаю себя оформителем. Нельзя сказать, что я пишу какие-то особенные мелодии. Принцип моего творчества - ясность, простота, доступность. Хочу вспомнить замечательно тонкие слова Чехова, который в очень своеобразной форме об этом пишет: «Есть большие собаки и есть маленькие собаки. Но маленькие собаки не должны смущаться существованием больших. Все обязаны лаять. И лаять тем голосом, какой господь Бог дал». Каково? Я считаю себя маленькой собакой, и меня не смущает существование больших собак, лаю тем голосом, какой Господь Бог мне дал. Вот моя позиция. Я пытаюсь лаять своим голосом.

ru.trend.az