Комментарии и анализ

Спи скорей, твоя подушка нужна другому!

Главными свободными годами XX века были как ни крути 1960-е. Чем? Во-первых, тем, что это было десятилетие избавления от прославления героев. Да, в СССР было иначе, и эта страна так и не смогла избавиться от мерзости прославления войны как таковой. Но все-таки даже в СССР уже можно было обойтись без войны.

А в свободном мире и вовсе – о войне можно было писать с приличествующей делу ненавистью, как Воннегут о «Бойне номер пять» (1969), или с иронией и даже издевкой, как Владимир Войнович в «Чонкине» (1961–1969) или Джозеф Хеллер в «Уловке-22» (1961).

Возможно, я пишу эти слова еще и потому, что это было десятилетие моего собственного отрочества, и в моем окружении было много настоящих участников войны, среди них были жертвы насилия в плену и адского тылового насилия. А официальная героика, начавшаяся с 1965 года, с празднования 20-летия победы, воспринималась этими моими знакомыми как неуместное прославление прелести войны под маской риторики «это не должно повториться». К несчастью, это противоречие усугублялось и за счет хороших, правдивых книг о войне. Созданные даже и в пику идеологии – как чистая правда, а не пропаганда, они были хороши для честного частного лица, но населению в целом вредили. В битве дегтя с медом всегда побеждает деготь, вот почему ни «лейтенантская проза», ни крепко сколоченные, например, не идеологические военные детективы, ни лирические повести, ни честнейшие дневники, ни переписка или воспоминания о плене, не смогли воспрепятствовать учреждению культа войны как таковой.

Одним из второстепенных доказательств этого стали ошибки рекламщиков, то и дело размещающих на своих прочувствованных памятниках, открытках, плакатах изображения тогдашнего врага – его шмайсеров, касок, воинов с закатанными рукавами чужой униформы. С концом советской цензуры было сдернуто и последнее прикрытие пропаганды.

Советская цензура не могла бы пропустить стихи Ходасевича, даже если бы их написал не эмигрант в Берлине в 1922 году, а член Союза писателей СССР и ветеран:

Сквозь облака фабричной гари

Грозя костлявым кулаком,

Дрожит и злится пролетарий

Пред изворотливым врагом.

Толпою стражи ненадежной

Великолепье окружа,

Упрямый, но неосторожный,

Дрожит и злится буржуа.

Должно быть, не борьбою партий

В парламентах решится спор:

На европейской ветхой карте

Все вновь перечертит раздор.

Но на растущую всечасно

Лавину небывалых бед

Невозмутимо и бесстрастно

Глядят: историк и поэт.

Людские войны и союзы,

Бывало, славили они;

Разочарованные музы

Припомнили им эти дни –

И ныне, гордые, составить

Два правила велели впредь:

Раз: победителей не славить.

Два: побежденных не жалеть.

Ласковое словечко «войнушка» нашептало возможность и даже желанность новых военных операций, которые СССР проводил с 1945 по 1989 год – от так называемых «вводов советских войск» в Восточную Европу (1956, 1968) до десятилетней колониальной войны в Афганистане (1979–1989). Ультимативным мандатом на развязывание этих и нескольких других войн был для населения СССР подвиг, раз и навсегда совершенный за четыре года советскими героями ради всего человечества. Драма состояла и в том, что раз в четыре года можно было праздновать юбилей – то начала войны (вероломное нападение немецко-фашистских войск на мирные советские города), то ее доблестного окончания (великая победа советского народа над фашизмом). Препарированная история объявлялась главным событием современности, а реальные события, убивавшие твоих одноклассников где-нибудь на китайской границе, выносились за скобки жизни.

Маятник юбилейного сострадания себе самим и воспевания себя самих почти уничтожил в обществе восприимчивость к жизни – не в ее военной простоте, а в ее мирной сложности, с ее мучительными драмами – психологической и социальной, экономической и эстетической. Послевоенная советская культура была по преимуществу культурой воспевания простоты войны и пренебрежения сложностью мирной жизни.

Славя победителей, пришлось переводить выживших в разряд побежденных. Культ молодости, быстрого сгорания героя определял биополитику славы. Это объясняет не всегда заметную изнанку ранней пенсии в СССР – 55 лет для женщины и 60 лет для мужчины: старость молодела. Долго это продолжаться не могло. Советский Союз кончился из-за слишком молодых стариков, так и не поняв, что же делать с настоящей старостью. Ну, два-три ветерана для красоты – да, а целая прослойка – куда ее девать?

И вот в 1960-е годы начали – где робко, где громко – эту манию упрощения вытеснять. Стали появляться книги и фильмы, философские трактаты и скульптуры, картины и мебель, изучающие и излучающие сложность жизни. От абстрактного искусства до нежности к беспомощному человеческому существу, обреченному на продолжение мучительной жизни.

Если в мире лет через пятьдесят останется достаточно исследователей, хорошо знающих русский язык советской эпохи, они обязательно обратят внимание на скромного литератора и великого криминолога и криминалиста Льва Георгиевича Эджубова (1925–2015). Тема одного из его рассказов, под названием «Срок жизни», была до некоторой степени ответом на культ героической смерти юноши ради спасения государства, родины и народа. Космонавты попадают на планету по имени Стинба, обитатели которой живут тысячу лет. По мысли Эджубова, мы, земляне, отличаемся от воображаемого совершенного человечества неправильной биополитикой, политикой продления жизни по формуле из Дома крестьянина у Зощенко: «Спи скорей, твоя подушка нужна другому» (1935). Эджубов предлагает не торопиться:

«О каком продлении вы ведете речь? Ведь, если называть вещи своими именами, получится, что вы стараетесь продлить старость.

Здесь о старости говорилось много теплых слов. Указывали даже на особое наслаждение, которое приносит старикам мудрость. Дескать, мудрость родная сестра старости. А где доказательство, что это соответствует действительности? Утверждаю, что мудрость связана не со старостью, а с количеством прожитых лет. Остановите физиологическое развитие двадцатилетнего юноши, и через сто лет он будет мудр, как Соломон. Он будет мудрее любого старика, так как мы увидим в нем необыкновенное сочетание – мудрость разума и мудрость необузданных юношеских чувств.

Человек – нестабильное устройство. От рождения до старости он меняется быстро и непрерывно. Ребенок растет на глазах. А взрослые? Каждые десять лет приносят резкие и необратимые изменения. Десятилетний мальчик, двадцатилетний юноша, тридцатилетний молодой мужчина, сорокалетний зрелый мужчина, пятидесятилетний пожилой мужчина и шестидесятилетний старик! Каждый проживший на этой грешной земле достаточно долго на своей шкуре испытал, сколько неудобств и горя несет такая быстрая смена состояний. Человек не успевает привыкнуть к одному состоянию, освоиться с ним, как переходит в другое, хотя психологически он к нему не подготовлен. Вчера еще тебя не пускали на фильмы для взрослых и ругали за позднее возвращение домой или крошки табака в кармане – а сегодня уже не берут в школу космонавтов или в аспирантуру, не рекомендуют злоупотреблять спортом, не советуют есть жирной пищи. Если посчитать, сколько лет живет человек в состоянии, когда ему все можно, потому что он уже не ребенок и еще не начал стареть, получится смехотворно мало. Каких-нибудь двадцать лет, не больше.

Но наконец человеку стукнуло шестьдесят. Тут и наступает та самая стабильность, которой ему не хватало в молодости. <…> Старики бывают разные: бодрые и хилые, веселые и флегматичные, умные и разбитные, здоровые и хитрые. Есть даже такие, которые благополучно женятся на молоденьких. Но это все равно старики. И любой человек, как бы долго он ни жил, стариком становится в шестьдесят – шестьдесят пять лет. Смерть не всегда приходит вовремя, она часто запаздывает. Но старость никогда не задерживается, она пунктуальна и работает по точному графику».

В начале 1960-х, когда Эджубов писал этот рассказ, еще не догадывались, что всего за полвека зрелый возраст продлится на двадцать лет. Тогдашним «шестидесятипятилетним старикам» в сегодняшней биополитической реальности соответствуют старики восьмидесятипятилетние. Мехи жизненной гармошки растянулись, харизматичные старикашки научились выдавать себя за молодых. Ботокс и фотошоп воспевают молодость шестидесятипятилетних. А молодость в их понимании – это способность «повторить».

То, что началось в 1960-х как проповедь мира и сложности жизни, снова опрокинуто музыкой войны. Биологическое, химическое, ядерное оружие выпущены на свободу молодящимися ветеранами. Они боятся даже не смерти, а следующего тридцатилетия своей жизни. Но тут объявили антракт. Идет коронная интерлюдия: «Танго с госпожой Пандемией». К такому повороту мы не были готовы.

Гасан Гусейнов

fi.fr