Комментарии и анализ

Фото с сайта colta.ru

Ева Ковач: «Наказание за геноцид остается по-прежнему трудной задачей»

Ева Ковач, директор исследовательских программ Института исследования Холокоста имени Симона Визенталя в Вене.

– Ваши лекции в Москве и Калининграде были посвящены универсализации культурной памяти. Почему фокус на универсализации вообще важен при изучении памяти?

– Универсализация памяти происходила в двух направлениях: во-первых, это глобализация памяти о Холокосте после премьеры американского сериала «Холокост» в 1978 году, который предлагал универсальный нарратив и набор практик, символов и т.д. для коммеморации иных геноцидов – с моральным месседжем «больше никогда». Во-вторых, вместе с процессом присоединения к Европейскому союзу стран Восточного блока гармонизация разрозненных практик памяти и создание общей европейской памяти стали востребованы и в западных странах. Можно проследить, например, как развивалось продвижение универсальных «ландшафтов памяти» в Европе после падения железного занавеса.

– Как вы подчеркиваете, память о Холокосте стала в этом смысле определенным архетипом. Но кажется, что процесс формирования памяти о Холокосте все еще не завершен. Например, недавно Netflix выпустил документальный сериал об Иване (Джоне) Демьянюке, который предположительно был охранником в нацистских концлагерях, а после войны эмигрировал в США. Почему определенная фиксация на этих событий не исчезает? Как существует и меняется память о них, когда уже не осталось их живых свидетелей?

– К сожалению, я еще не посмотрела этот сериал. Однако в целом я не согласна, что процесс формирования памяти о Холокосте все еще кажется незавершенным. Сотни музеев и мест памяти, тысячи мемориалов, международных образовательных программ и т.д. показывают, что память о Холокосте заняла свое место как в глобальном, так и в национальном или локальном измерении. «Охота за нацистами» скоро прекратится, потому что скоро умрут все преступники. Более важно, что скоро не будет и свидетелей Холокоста. Память о Холокосте главным образом основывалась на свидетельствах выживших и на их постоянном участии в процессе сбора и сохранения их опыта.

Прямо сейчас крупнейшие музеи уже осознали эти фундаментальные изменения и отреагировали на них с помощью серьезных технологических новшеств в области digital humanities. С одной стороны, многие архивы открыли онлайн-доступ к своим материалам. С другой, работает программа в Фонде Шоа при Университете Южной Калифорнии, которая позволяет людям задавать вопросы о Холокосте и получать ответы в режиме реального времени, взятые из уже записанных видеоинтервью с людьми, которые пережили Холокост. Этот проект объединяет продвинутые технологии для создания интерактивной биографии. И, хотя многие исследователи Холокоста скептически относятся к «свидетельствам голограмм», посетители музеев реагируют на это положительно.

– Вы отмечаете, что Холокост становится определенной моделью нарратива о геноциде. «Геноцид» и в наши дни остается важным политическим понятием. Около месяца назад Конгресс США признал геноцид армян в Османской империи после десятилетия лоббистской работы в этом направлении. Почему понятие «геноцид» настолько важно? Почему, к примеру, для армян и украинцев (в связи с Голодомором) так важно универсализировать собственный опыт тех трагедий, которые они пережили?

– Еще в августе 1941 года Уинстон Черчилль говорил в эфире о нацистском режиме: «Мы столкнулись с преступлением, у которого нет названия». Рафаэль Лемкин (автор термина «геноцид». – Ред.) в своей книге «Правление государств “оси” в оккупированной Европе» («Axis Rule in Occupied Europe», 1944 г.) отметил, что его работа стала отчасти ответом на это заявление Черчилля. Он определил геноцид как «разрушение нации или этнической группы». Он писал: «Это новое слово <...> происходит от греческого слова genos (“раса, племя”) и латинского caedes (“убийство”), отсылая к таким словам, как “инфантицид” и др. В целом геноцид не обязательно означает мгновенное разрушение нации <...>. Он, скорее, должен обозначать скоординированную стратегию из разных действий, нацеленных на разрушение базовых оснований жизни национальных групп с целью их разрушить. <…> Геноцид направлен против национальной группы в ее целостности, а его действия – против индивидов, но не самих по себе, а как представителей национальной группы».

Посмотрим на даты ратификации Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него: например, Франция, Бельгия, Дания и Швеция ратифицировали ее еще в начале 1950-х, Испания и Великобритания – в начале 1960-х и 1970-х, в то время как США, Португалия и Швейцария – только после 1988 года. Интересно, что понятие «геноцид» часто использовалось в публичном дискурсе во время холодной войны, хотя сами европейские правительства старались его избегать. В 1967 году в связи с событиями в Биафре (речь идет о гражданской войне в Нигерии. – Ред.) несколько европейских газет использовало иконографию и нарративы, связанные с Холокостом, но правительства разных стран со скепсисом отнеслись к тому, что в Нигерии «имел место геноцид». Операцию «Прожектор» в Бангладеш в 1971 году называли одним из самых немыслимых и расчетливых преступлений после Холокоста, но ни одно европейское государство тем не менее не обвинило Пакистан в геноциде.

В 1970-е та же ситуация повторилась в Камбодже (во время американских бомбардировок. – Ред.): поскольку Вьетнам пользовался поддержкой СССР, а Камбоджа – поддержкой Китая (а у Китая на тот момент еще были хорошие отношения с США), нарушения прав человека в Камбодже были упакованы в привычные рамки международной политики времен холодной войны. Похожую тактику можно было обнаружить и с Тибетом в 1960-м, Угандой в период между 1971 и 1979 годами, в Восточном Тиморе и Западном Папуа в начале 1980-х и при геноциде курдов в Ираке в начале 1980-х.

Неиспользование понятия «геноцид» в международных правовых дискурсах за эти десятилетия не изменилось. Эта норма невмешательства, которая, конечно, скрывала за собой страх возможного вмешательства при объявлении определенных событий геноцидом, доминировала в политическом дискурсе до конца 1980-х.

Новая норма «долга вмешательства» (duty of violation) была принята только после 1992 года, чтобы защитить от массовых нарушений прав человека, после того как мир узнал о жестоких условиях содержания заключенных в «концлагерях», которые боснийские сербы организовали на севере Боснии. Новое неоднозначное понятие – «этнические чистки» – также было впервые использовано для описания зверств именно в югославской войне.

Именно войны в странах бывшей Югославии и зверства в Боснии привели к принятию Советом Безопасности ООН Резолюции 829. В 1993 году был проведен Международный трибунал по бывшей Югославии (МТБЮ) в Гааге; это был первый международный трибунал спустя полвека после Нюрнбергского процесса. Но, хотя многие политики проводили параллели между Боснией и концлагерями Берген-Бельзен и Аушвиц и сравнивали Слободана Милошевича с Гитлером, по отношению к Боснии и Косово понятие «геноцид» во время внутриевропейских переговоров по-прежнему не использовалось.

Поскольку меньше чем через год после этого произошел геноцид в Руанде, Совет Безопасности ООН продлил мандат МТБЮ, чтобы включить отдельный, но связанный с ним Международный трибунал по Руанде (МТР) в Аруше. Во время трагических событий в Руанде только давление неправительственных организаций заставило европейские правительства признать факт происходящего там геноцида, но, кроме Франции, ни одно европейское государство не отправило туда войска и даже не предоставило логистическую поддержку Миссии Организации Объединенных Наций по оказанию помощи Руанде (МООНПР).

Фундаментальные различия в использовании понятия «геноцид» между публичным дискурсом и легальными процедурами сошли на нет только в тот момент, когда НАТО атаковало Югославию в отместку за этнические чистки в Косово в 1999 году. Представители НАТО утверждали, что имели место преступления против человечества, политика расового геноцида и т.д. Косово стало современной версией Большого террора в СССР в конце 1930-х. Слоган «Ашвиц – больше никогда» распространялся по миру, как лесные пожары.

МТБЮ, МТР, аналогичные трибуналы и Международный уголовный суд помогли установить легальные прецеденты, которые позволили расследовать такие преступления в рамках их юрисдикций. Но, хотя некоторые из судебных процессов (например, Нюрнбергский, или процесс Эйхмана, или процесс Слободана Милошевича) стали европейскими lieux de mémoire (местами памяти), наказание за геноцид остается по-прежнему трудной задачей.

– В сентябре Европейский парламент выпустил заявление, которое уравняло преступления коммунистического и нацистского режимов. Почему этот вопрос остается важной частью европейской политики? Как это меняет практики памяти и чему в них способствует?

– К сожалению, история и историография, а также память о том, что такое «реальные» коммунистические системы, до сих пор различаются не только между двумя частями Европы, но и между разными западноевропейскими странами и разными странами Восточного блока. У западных стран не было опыта коммунизма. Хотя в некоторых из них были и до сих пор существуют коммунистические партии, они никогда не переживали «реальный» коммунизм как политическую систему. В восточноевропейской историографии начиная с 1950-х парадигма тоталитаризма пользовалась определенной популярностью в объяснении сходств между нацистской и советской диктатурами. Она помогала сместить акцент с национальных историй на более широкие тенденции, объясняющие возникновение современных диктаторских режимов. Исследования тоталитаризма фокусировались на общих средствах. Поэтому в некоторых случаях они релятивировали или преуменьшали различия между идеологическими целями, которые преследовались двумя этими режимами.

Что касается стран Восточного блока до их политического транзита в 1989–1991 годах, память о жертвах сталинизма и коммунистических репрессий в целом оставалась terra incognita, как и память о социальных группах и классах, которые между 1945–1948 годами не были ориентированы на коммунизм, о революции 1956 года в Венгрии, о Пражской весне 1968 года и о политических движениях против социалистической системы с конца 1970-х в Польше.

Политика памяти в двух частях Европы так и не стала единой даже после 1989 года. Главная причина этих расхождений заключается в фундаментальном различии исторического и современного опыта обоих «блоков». С одной стороны, общества Восточного блока испытали на себе и нацистский, и советский режимы. Они пережили нацизм во время оккупации их Третьим рейхом или в качестве его союзников. Затем, к концу Второй мировой, они столкнулись с советским доминированием, которое продлилось – в отличие от нацизма – несколько десятилетий.

С другой стороны, западные стандарты коммеморации Холокоста и универсализованная этика по принципу «больше никогда», эти конститутивные элементы европейских норм и ценностей, стали категорическим императивом для всех «новичков» внутри Евросоюза. Эта асимметрия вместе со стремлением следовать стандартам памяти о Холокосте привела к широкому ряду исторических дебатов и исследовательских проектов, политических конфликтов – и так до самых глубоких верований обычных людей в восточноевропейских обществах.

– XX век часто называют «трагическим». Однако это не только время, когда произошли масштабные трагические события, но и эпоха, когда появилась определенная дискурсивная парадигма для их описания. Как эта парадигма будет развиваться в будущем? Как вы думаете, сохранится ли она?

– Этого никто не знает. Культура памяти постоянно меняется, потому что процесс коммеморации предполагает участие в нем сообществ. Коллективная память всегда отсылает к общему объему воспоминаний. Морис Хальбвакс описал, как коллективная память может конструироваться, распространяться и передаваться внутри крупных и небольших социальных групп. Это могут быть нации, поколения, религиозные и культурные сообщества и т.д. Поэтому коллективная память представляет события прошлого в их связи с современными ценностями, нарративами и искажениями, свойственными конкретной группе. То, что мы наблюдаем сейчас, – это только мгновенный снимок в контексте longue durée истории памяти.

Однако в XX веке коммеморативные группы всегда могли пользоваться историческими свидетельствами, созданными и верифицированными свидетелями событий. Ян и Алейда Ассман проводят различия между «коммуникативной памятью» и «культурной памятью». Коммуникативная память ограничена недавним прошлым, она взывает к личным и автобиографическим воспоминаниям, для нее характерен сравнительно короткий период (от 80 до 110 лет) – от трех до четырех поколений. Из-за своего неформального характера она не требует экспертного знания от тех, кто ее передает.

Напротив, культурная память формируется символическим наследием, воплощенным в текстах, обрядах, монументах, празднованиях, объектах и других медиа, которые служат мнемоническими триггерами для создания смыслов, связанных с событиями прошлого. Она кристаллизует коллективный опыт и может длиться тысячелетия. Я рискну предположить, что память о «трагическом веке» скоро займет свое собственное место в европейской культурной памяти.

Армен Арамян

colta.ru