Комментарии и анализ

Где деготь побывает – нескоро дух выведешь

У людей умных мысль долго выжидает, прежде чем попасть на язык. У тех, кто поглупей (вроде меня самого), язык часто опережает мысль. Это свойство речи опережать, а потом уже формировать мысль, уж какая ни есть, заметил еще Генрих фон Клейст. В эссе «О том, как постепенно составляется мысль, когда говоришь», Клейст показал, как мысли о Французской революции сначала слетели с языка и только потом уже воплотились в события. Еще через столетие появится специальная теория языка, которая назвала это его свойство перформативностью – способностью слова преображать действительность, подчиняя ее новому смыслу.

Так понимали язык и в глубокой древности – в мифах о способности поэтов двигать камни, подчинять себе движение светил и заставлять народы перебираться в земли, предназначенные им богом (обетованные) или обстоятельствами (целинно-залежные) живет уверенность в безграничной творческой силе языка.

Но проходит несколько поколений, и вдруг оказывается, что люди на самом-то деле давно перестали верить в сказки о великих поэтах и пророках, когда-то, якобы, двигавших камни, строивших города и одержавших великие победы над врагами. Убедившись, что все уже раз и навсегда прекрасно, люди перестают стремиться ввысь и начинают вместо своих ценностей поклоняться самим себе.

При этом они даже не замечают, что поклоняются именно самим себе, – уже просто таким, как есть, себе, прямым наследникам былого величия.

И вот пример. Британская газета «Гардиан» опубликовала 21 ноября 2019 года историю, развернувшуюся в далекой Индии.

В Бенаресском индуистском университете в штате Уттар-Прадéш, в Бенáресе, который теперь называется Варанáси, преподавателем санскрита выбрали молодого ученого Феруз Хана. 29-летний специалист по санскриту не смог, однако, приступить к исполнению своих обязанностей, потому что националистическая студенческая организация индуистов не пустила преподавателя в аудиторию. Санскрит – древний язык, на котором созданы самые ранние памятники индуизма. А Феруз Хан – мусульманин. По мнению студенческого союза, мусульманин не может преподавать санскрит. Ведь это, говорят студенты, наш священный язык. Как же иноверец может учить нас нашему священному языку?

Нужно сразу сказать, что студенты, протестующие против Феруз Хана, сами санскрита пока не знают. Они знают только, что они – индуисты, а Феруз Хан – иноверец. И действуют на основании этого знания о собственном и Феруз Хана происхождении.

Несмотря на то, что большинство студентов поддерживают Феруз Хана, тот вынужден скрываться. Активное религиозное меньшинство пока оказалось сильнее.

Что же произошло со студентами? На чем держится их агрессия?

Сначала расскажу о другом случае. У меня было несколько подступов к немецкому языку. В школе, потом в университете, потом – в институте имени Гете во Фрайбурге. Там был интенсивный трехмесячный курс. Молодые стюардессы из франкоязычной Швейцарии, бакалавры испанского католического университета, приехавшие изучать протестантское богословие во Фрайбург, и два не очень молодых человека из СССР (его тогда еще не распустили) – мне было 37, а моему соотечественнику – казахстанскому немцу Евгению О., уже ставшему Ойгеном – еще ближе к сорока. После примерно месяца занятий мы со стюардессами и католиками перешли из группы В в группу С, а Ойген страшно обиделся. «Все-таки я немец, – сказал он. – Фрау лерерин за что-то на меня злится. А моя бабушка говорила на таком немецком, что они сами тут уже давно забыли!» На занятиях, однако, сидела не бабушка, а внук, который почему-то занимался как-то неохотно. И только за кружкой пива Ойген признался мне, что с самого начала свысока смотрел на всю нашу компанию. Легкомысленные швейцарские француженки, молодые испанские монахи и лезущий из кожи вон престарелый гумбольдтовский стипендиат целыми дня делали упражнения, которые ему, природному немцу, ведь были не нужны. В этой точке Ойген оказался невольным учеником Сократа с его теорией знания как припоминания. «У меня немецкий на генетическом уровне!»
Да, конечно, упражнения должны делать чужаки. А мне, думал он, достаточно расслабиться и просто вдыхать воздух родного языка. Он думал, что его родным языком (по-немецки – материнским) является немецкий, потому что в советском паспорте был пятый пункт – национальность.

Зачем ему становиться немцем, если он уже и так – немец?

Быть кем-то, не став им, это и есть горестная судьба агрессивного националиста. Студенты-индуисты не готовы принять учителя-мусульманина, чтобы тот преподавал им санскрит. Потому что мусульманин, даже выучив санскрит, не станет индуистом.

Русский немец из Казахстана Ойген, не знавший казахского, не без труда говоривший по-русски и не желавший учить немецкий в одной группе с какими-то легкомысленными иностранцами, был потрясен трагической несправедливостью, которая обрушилась на него в пивной города Фрайбурга в 1990 году. Но, как говорил основатель марбургской школы неокантианства Герман Коген, «на какие бы котурны ни залезал трагический герой, он все-таки будет отбрасывать комическую тень».

Язык – опасная ловушка для националиста. Понимая, например, что «овладеть языком в совершенстве» не легче, чем объять необъятное, он зовет на помощь мистику крови. Под псевдонимом «генетического кода» или «духа языка».

Студенты, не приступившие к изучению санскрита, считают, тем не менее, что этот язык, еще ими не освоенный, все-таки заведомо является их священной собственностью. Феруз Хан, говорят они, будь он трижды специалистом, не имеет право к этой нашей собственности притрагиваться.
Но почему же студенты-индуисты не просто отказались от услуг Феруз Хана, но развернули бешеную кампанию угроз, из-за которой преподаватель, как пишет британская газета, был вынужден скрываться и, по всей видимости, бежал из университета?

Потому что эти молодые люди не могут смириться с тем, что чужак, присвоивший себе их священный язык, будет решать, станут ли они настоящими знатоками санскрита. А это – нестерпимая обида. Активисты индуистской радикальной организации не могут смириться с тем, что фактически решение об их подлинном индуизме будет принимать какой-то мусульманин. Власти штата и администрация университета, кстати говоря, понимают печальные последствия акции радикальных националистов, но смогут ли они поставить на место радикалов, пока не совсем понятно.

Нелепая формулировка «владения языком» гонит мысль в ложном направлении. Тебе-то этот язык присущ с младенчества, как воздух, а вот чужак вторгается в него и, наверное, овладевает им, как захватчик. Именно так аргументировали нацисты опасность «еврейского влияния» на немецкий язык. Люди с чужой ментальностью, считали нацисты, евреи особенно опасны именно тем, что слишком хорошо интегрировались, слишком хорошо говорят и пишут по-немецки. Виктор Клемперер в своем «дневнике филолога» под названием «Язык третьего рейха» записал в марте 1933 года: «В Лейпциге они уже утвердили комиссию по национализации училища. – На доске объявлений кто-то вывесил длинный лозунг (говорят, что его можно увидеть и в других немецких высших учебных заведениях): «Когда еврей пишет по-немецки, он лжет», – и в будущем евреям якобы предстоит делать на всех своих книгах, публикуемых на немецком языке, пометку – «перевод с древнееврейского» (перевод А. Б. Григорьева). Вот почему перед нацистской филологией стояла задача избавить немецкий язык от говоривших на нем не немцев. Отсюда – стремление сжечь книги, написанные по-немецки евреями или выражающими солидарность с евреями.

Если в первые годы торжества национал-социалистического движения из народного тела выкорчевывались неправильные носители немецкого языка, то с 1943 и особенно 1944 года нацисты заговорили о том, что отстаивать им приходится не только «наш язык» от внутренних врагов, но теперь уже всю Европу от «еврейско-азиатских варваров с востока“. Тут было не до языка.

Виктор Клемперер, который описал в своей книге, что произошло с немецким языком в Третьем Рейхе, кончает ее ключевым для автора эпизодом, после которого он решился опубликовать свой дневник филолога о языке Третьего рейха. В Баварии, куда Клемперер бежал после бомбардировки Дрездена, он столкнулся с беженкой из Берлина, которая не без гордости призналась профессору романистики, что провела год в тюрьме:

«Так за что же вас посадили?» – спросил я. «Да все из-за слов и выражений…» (Ими она нанесла оскорбление фюреру, государственным символам и учреждениям Третьего рейха.) У меня как гора с плеч свалилась. Все стало ясно. Из-за слов и выражений. Вот из-за чего и ради чего я вернусь к своим дневникам. Так и родилась эта книга, не столько из тщеславия, сколько из-за слов и выражений».

Клемперер признал свою будущую читательницу – ту, у которой нацисты украли сначала язык, – до 1933 немецкий был всемирным языком науки и философии! – а потом и свободу. Потребовались многие десятилетия, чтобы разгрести весь тот идеологический человеконенавистнический мусор, которым всего за двенадцать лет успели загадить немецкий язык нацисты. А в ГДР, где Клемперер жил и работал после войны, начал складываться свой вариант авторитарной идеологии и обслуживавший ее советский немецкий язык. Споры о нем были еще впереди.

Какой же опыт извлекли критики политического языка из ушедшего столетия? Отрезвляющий от романтических восторгов. Пусть каждое новое поколение только пользуется языком отведенное ему время, оно и за несколько лет добавит в мед довольно дегтя. И тут уж – по Далю – «где деготь побывает – нескоро дух выведешь». И мед начнут хвалить за дегтярный привкус.

Гасан Гусейнов

ru.rfi.fr