Комментарии и анализ

«Еврейская раса» в стране Советов

Два слова, поставленные рядом, – «евреи» и «раса» – практически неизбежно рождают ассоциативный ряд, приводящий к мысли о Холокосте. В этом ряду евреи выступают лишь как пассивные объекты и даже жертвы ключевых для эпохи модерна разрушительных идеологий и практик, в которых категория расы играла столь видную и зловещую роль. Этот стереотип трудно согласуется с хорошо документированными фактами: начиная с XIX века образованные евреи, прежде всего врачи, были активно вовлечены в научный и политический дискурсы, для которых было характерно признание расы как реально существующего феномена, как материальной основы национальной общности, как биологического кода больших человеческих групп, ключа к их коллективной (и индивидуальной) физической и психической природе. Ошибочно и бессмысленно прочитывать историю с конца – важнее понять, почему из множества возможностей, заложенных в начале, реализовалась именно одна. В случае «евреев» и «расы» – самая трагическая.
На рубеже веков «расу», действительно, рассматривали в качестве «доминирующей эпистемологии, инструмента, вскрывающего любой мыслимый социальный, культурный и политический феномен». В той динамичной культурной ситуации расоизация научных, политических и социальных представлений не обязательно вела непосредственно к расизму. Во многих случаях обращение к языку расы сигнализировало о поисках некоего нового объективного знания о человеческом разнообразии, которое бы не было связано с потенциально дискриминирующими чужаков и аутсайдеров национальными гуманитарными традициями, с высокой элитной культурой или, напротив, с фольклорным дроблением на локальные сообщества. Язык физической антропологии конца XIX века был языком универсализирующим, в равной степени приложимым к европейским народам и колониальным «иным»; наука о расах, как казалось, производила верифицируемые данные, которые могли быть противопоставлены субъективным и предвзятым спекуляциям. Среди представителей расовой науки рубежа веков было много правых националистов и расистов, но так же много было либералов и людей левых взглядов, и то, как они трактовали выводы своей науки, и чем мотивировались в своей научной и политической деятельности, зависело от контекстов, в которых они жили и работали.
В настоящей статье речь пойдет о раннесоветском контексте дискуссий о природном и социальном (nature versus nurture – устойчивая формула в английском языке, не имеющая прямого аналога в русском). Этот контекст выглядел достаточно многообещающе для тех групп населения, которые стремились переопределить себя как участников современной жизни, как активных субъектов модернизации общества. Российские евреи были именно такой группой, ожидавшей от советской власти признания их полноценной гражданской и национальной субъектности. Модерный характер этой субъектности имел особое значение, поскольку снимал с евреев стигму отсталости, дегенерации и в целом – несоответствия требованиям современной жизни. Даже представления о евреях как агентах капитализма в духе Вернера Зомбарта связывали их скорее с теневыми сторонами модерна, а не с его положительными достижениями.
В категориях общественных наук и политического дискурса XIX века евреи воспринимались как ненормальная нация и особая, специфическая, раса. Они не обладали такими базовыми критериями национальной «нормальности», как общность территории, языка и культурного опыта, и не имели своего государства. И евреи прекрасно осознавали это несоответствие современным политическим стандартам. Как писал на страницах русско-еврейского издания «Восход» известный адвокат Оскар Грузенберг: «Еврейство в настоящем своем виде есть нация неполная, ненормальная, ибо оно лишено реального единства – отдельной территории и политической самостоятельности».
Парадоксальным образом евреи – архетипическая библейская «нация» – лишились этого статуса в контексте новых политических наук и формируемых ими массовых представлений. В сложившейся ситуации для многочисленных образованных и акультурированных евреев, не воспринимавших религиозную идентичность как определяющую и даже ассоциировавших ее с архаикой и отсталостью, важнейшим доказательством национального бытия в современном мире становилась «раса». Как писал один из таких образованных, светских и с детства ассимилированных евреев, только в зрелые годы обратившийся к еврейским языкам и изучению еврейской жизни и ставший самым известным российским сионистом, Владимир (Зеев) Жаботинский: «Чувство национальной самобытности лежит “в крови” человека, в его физически-расовом типе, и только в нем». Подобное использование категории расы сулило выход из тупика еврейской идентификации, поскольку язык расовой антропологии являлся одним из наиболее распространенных и широко признаваемых языков объективации национальной идентичности и единства, и очевидно, что освоение этого языка образованным слоем еврейского населения не было только ответом на вызов расового антисемитизма. Стремление говорить о себе на объективном, политически нейтральном и высоконаучном – как считали тогда многие образованные люди – языке цифр и измерений само по себе являлось вполне закономерным результатом еврейской модернизации и интеграции во все сферы общественной жизни.
Однако фиксация на «расе» в случае евреев неизбежно актуализировала чрезвычайно популярные на рубеже веков представления о еврейской дегенеративности, расовой закрытости, древности и вырождении – представления, часто разделявшиеся самими евреями. Наиболее чувствительными к проблеме расовой инаковости евреев оказывались врачи, доля которых, особенно среди российских евреев, была очень высока. Лишенные возможности получать государственные должности и делать формальные научные карьеры в государственных университетах, российские евреи массово выбирали свободные профессии, среди которых лидировали юриспруденция и медицина. Интернациональная медицинская культура, в которой социализировались еврейские врачи рубежа веков, была пронизана расовым мышлением. Более того, в силу наличия в Российской империи процентной нормы для евреев, закрывавшей многим из них пути к высшему образованию, еврейские юноши и (реже) девушки обучались медицине в европейских университетах, главным образом – в Германии и Австрии (Вена), где расовые теории пользовались широкой популярностью в научных и профессиональных кругах. Именно русско-еврейские врачи, в силу своей многочисленности, образованности и активности оказывавшие значительное влияние практически на все сферы еврейской жизни, способствовали медикализации и расоизации языка еврейской политики и еврейского национализма в Российской империи. Подобно доктору Лейбу Гелбаку в журнале «Рассвет» (1860), они ставили диагноз евреям как нации: «Наша нация больна». Однако лечить следовало не только ее «душу», но прежде всего – «тело», биологическую основу еврейской нации, ибо, как пояснял, намеренно заостряя оппозицию, тот же Жаботинский, «не в воспитании человека надо искать источник национального чувства». Этот источник лежал в области «расы», соответственно, древняя, «вырождающаяся» расовая основа еврейства казалась плохим базисом для «нормальной» нации, претендующей на участие в современной жизни. Дореволюционная мобилизация русско-еврейских врачей и широкой общественности вокруг задачи оздоровления евреев, которая нашла свое институциональное воплощение в таких проектах, как одесский журнал «Еврейский медицинский голос» (1907–1917), в деятельности еврейских медицинских обществ и, конечно, в создании всероссийского Общества охранения здоровья еврейского населения (или Общества здравоохранения евреев, ОЗЕ), мотивировалась не только действительно тяжелым физическим и экономическим положением евреев в России. Еврейский «медицинский материализм» (medical materialism) был вариантом обретения еврейской коллективной субъектности в культуре модерна, ориентированной на прогресс, на национальную норму и на силу – дискурсивную и физическую.
Советский революционный проект, провозгласивший в качестве цели радикальное преобразование старого имперского социального и политического порядка и построение принципиально нового общества и нового человека, казалось, давал шанс еврейскому «медицинскому материализму» как влиятельному дискурсу еврейской самонормализации. Тому, как активисты еврейской расовой нормализации воспользовались этим шансом, и посвящена эта статья.

***

Деятели ОЗЕ, многие из которых имели богатый дореволюционный опыт обсуждения проблем «еврейской расы» в контексте еврейского национального возрождения, и после большевистского переворота продолжали рассуждать в категориях еврейской национальной и расовой неполноценности, которая ограничивала возможности участия евреев в советском строительстве. Очевидно, что обретение формального политического и гражданского равноправия автоматически не снимало проблемы нормализации евреев как современной нации. Более того, на фоне Первой мировой и гражданской войн, тяжело сказавшихся на всем населении империи, но особенно болезненно – на евреях, биологические аспекты еврейства приобрели еще большую важность. Евреи в эти годы подверглись принудительным выселениям из прифронтовых территорий внутрь империи, терпя насилие, теряя имущество и источники существования; из-за разрушения существовавших экономических сетей они лишались заработков, среди нищающего населения бывшей черты оседлости распространялись эпидемии; и, конечно, евреи страдали от жестоких погромов. Все это только усиливало фиксацию на телесности как важнейшем аспекте национальной реабилитации при новой власти.
А что же сама новая власть? Радикальный эволюционизм большевистской (марксистской) трактовки социального прогресса предполагал, что общества проходят через сменяющие друг друга фазы развития, от примитивного строя – к феодализму, капитализму и далее – социализму и коммунизму. В той же эволюционистской логике постнациональной стадии общественного развития должна была предшествовать национальная, совпадающая с капиталистическим строем. За раннесоветскими проектами национального строительства и активным сотрудничеством большевиков с этнографами стояла вера в объективность поступательного формационного развития, которое можно было ускорить посредством социальной инженерии, но невозможно было отменить. На общетеоретическом уровне эта установка не противоречила еврейскому «медицинскому материализму», ставившему задачу ускорения формирования здорового еврейского тела (оздоровление расы) как вместилища современной – теперь советской – еврейской идентичности.
До культурной революции, окончательно изменившей язык дискуссий о советской модерности, то есть до начала 1930-х годов, советские ученые и идеологи продолжали спорить о том, как решается дилемма природного и социального. Биологические факторы социального прогресса по-прежнему играли важную роль в общественных дискуссиях. Ламаркистские представления о наследовании приобретенных характеристик сосуществовали с представлениями о расах как о стабильных биологических типах и с евгеническими утопиями радикального преображения человеческой природы. Именно в раннесоветском контексте с его радикальной социальной динамикой и инструментализацией восприятия человека дилемма «nature versus nurture» максимально обострилась и стала практически основной эпистемологической проблемой как естествознания, так и социальных наук. Один из ведущих исследователей советской науки, Марк Адамс, показал, что эта характерная дилемма лежала в основе таких специфически раннесоветских научных феноменов, как «биогеохимия» Владимира Вернадского; «закон гомологических рядов» Николая Вавилова и его же проект новой науки, синтезирующей ботанику, агрономию, антропологию и археологию; как «социология растений» ботаника Владимира Сукачева и, безусловно, евгеника 1920-х годов.
Еврейские интеллектуалы активно участвовали в этих дискуссиях о природном и социальном – дискуссиях, которые, при всей их «советской» остроте и специфике, тем не менее отражали общемировые тенденции научного развития. После Первой мировой войны повсеместно возрос интерес к воздействиям на «расу» неблагоприятного социального и естественного окружения. Вдохновленные этим интересом исследовательские проекты реализовывались в рамках программ национального возрождения, что вполне совпадало с представлениями русско-еврейских «медицинских материалистов». Исследования подобного рода они вели еще до Первой мировой и до революции. Особенно старательно еврейские врачи собирали антропометрическую статистику о еврейских детях и студенческой молодежи, то есть о будущем нации. Однако в послевоенном (послереволюционном) контексте эти еврейские инициативы стали очень напоминать более свежие английские и германские аналоги – научные проекты, которые проводились в странах, известных своей озабоченностью вопросами расового регулирования. На родине евгенического движения, в Англии, ведущий британский антрополог и защитник позитивной евгеники Карл Пирсон совместно с коллегами предпринял ряд исследований, посвященных влиянию войны на английских детей. В Германии Рудольф Мартин, с 1917 года возглавлявший кафедру антропологии Мюнхенского университета, организовал масштабное изучение школьников Мюнхена. Историк немецкой антропологии данного периода поясняет это следующим образом:
«…Проект был специально задуман с целью выяснить влияние блокады союзников на немцев школьного возраста… После нескольких лет работы Мартин выяснил, что немецкие дети значительно уступали в росте своим ровесникам в других странах, например, в США».
Активисты ОЗЕ в России проводили похожие исследования, сравнивая показатели еврейских детей с данными по окружающему населению и с дореволюционной еврейской антропометрической статистикой. В годы войны в многочисленных детских садах ОЗЕ ввели стандартную медицинскую карточку – «паспорта детских садов». Помимо данных о социальном происхождении и условиях жизни ребенка в семье, эти «паспорта» содержали базовые антропометрические показатели и медицинскую информацию. Такие карточки еще более систематизировали сбор данных о состоянии еврейского «тела». Сбор систематической, регулярной медицинской статистики – это была цель, к которой стремились повсеместно. В 1919 году в документах ОЗЕ отмечалось:
«Детский сад как учреждение постоянное допускает более детальное и глубокое изучение ребенка со стороны его физической и психической природы…»
Такой системный научный подход, характерный и для европейских исследователей биологии национального тела, определял философию практической медицинской и исследовательской деятельности сотрудников ОЗЕ на местах. Однако, в отличие от европейских ученых, русско-еврейские активисты обходились без государственной поддержки, полагаясь на развитые практики самоорганизации и на финансовую поддержку «Джойнта» (American Jewish Joint Distribution Committee). В начале 1920-х, когда ОЗЕ уже действовало в рамках «Джойнта», на бывших западных окраинах империи шло активнейшее изучение антропологии еврейских детей. Так, в 1922 году сотрудники ОЗЕ организовали медико-антропологическое обследование школьников Ковно (Каунаса, до революции российского губернского города, а в 1922-м – столицы Литовской республики), в 1923-м – детей, вернувшихся после выселений в Брест-Литовск, и бездомных еврейских детей Екатеринослава. По сути, в этих исследованиях российские евреи тестировали авангардные подходы в политике населения, которые в межвоенный период вошли в стандартный репертуар как европейских «государств-садоводов» (Зигмунт Бауман), так и США.
В духе дореволюционной еврейской политики поначалу представители еврейской медицинской и педагогической общественности, включенные в проект еврейской самонормализации, не ждали особых милостей от государства, пусть и советского. В начале 1920-х годов они пытались использовать немногие предоставлявшиеся шансы привлечения ресурсов частных и международных организаций. Так, они воспользовались результатами обследований детей, которые проводились по заказу АРА (American Relief Association) с целью отбора наиболее физически ослабленных мальчиков и девочек для питания в бесплатных столовых этой американской благотворительной организации. АРА действовала в местностях, где свирепствовал голод, прежде всего на Украине и в Поволжье. В Татарии отбор детей для столовых АРА координировался из Казани местными врачами и сотрудниками Казанского университета. Первое массовое обследование потенциального контингента столовых АРА проходило с октября по декабрь 1921 года; оно охватило более 35 000 детей разных национальностей. В основу этого обследования нанятые АРА казанские врачи положили метод директора венской детской клиники, профессора Клеменса фон Пирке (Clemens von Pirquet). Опубликованный отчет об этом исследовании почти не упоминал голод в Поволжье, гражданскую войну и экономическую политику большевиков, зато подчеркивал актуальность выводов казанских врачей для международного изучения последствий войны и их влияния на биологию детей.
Второе обследование проходило в Казани с 15 июля по 1 сентября 1922 года. Заведующая медицинским отделом АРА, доктор Войдинова, на сей раз преодолела «немалую косность практических американцев» и ввела в лист обследования, помимо веса ребенка и роста сидя, такие индикаторы, как рост стоя, цвет глаз и волос по антропологическим таблицам Мартина и Фишера, некоторые размеры головы, а также целый ряд описательных признаков. Все эти данные были, конечно, излишни для решения утилитарной и конкретной задачи АРА, но они требовались для «науки». Их собирали члены Казанского медико-антропологического общества, председатель которого Борис Вишневский откликнулся на просьбу этнографа и на тот момент председателя Еврейского историко-этнографического общества в Петрограде Льва Штернберга и обработал статистику. В результате, оказалась востребованной исследователями и опубликованной в журнале «Еврейская старина» только еврейская часть собранных под эгидой АРА антропометрических данных. Данные Вишневского подтверждали наблюдение, которое с начала 1910-х годов стимулировало «конструктивистское» направление в еврейской антропологии: расовые индикаторы, которые принято было считать наиболее стабильными, практически неизменными, такие, как головной указатель, оказывается, могли меняться в одном поколении. Это открытие сделал ведущий американский антрополог, еврей по происхождению, эмигрировавший из Германии в США Франц Боас, в своем знаменитом исследовании эмигрантов в Нью-Йорке. Еще в 1912 году Лев Штернберг, который сотрудничал и дружил с Боасом, представил его пионерскую работу российской общественности. Сам Штернберг никогда особенно не интересовался наукой о расах, предпочитая ей то, что сегодня принято называть культурной антропологией. К исследованию Боаса и к проблеме еврейской расы вообще он обратился в контексте своего прихода в активную еврейскую политику в годы Первой русской революции[30]. Но и после большевистской революции и спровоцированных ею общественных катаклизмов работа Боаса сохранила свою актуальность для еврейской политики. Вишневский, подобно Боасу, мог заявить, что его статистика описывает «еврейских эмигрантов» из бывшей черты во внутреннюю Россию, поскольку большая часть измеренных еврейских детей прибыли в Казань в годы Первой мировой и гражданской войн либо были рождены в семьях таких недавних мигрантов. Головной указатель этих детей равнялся соответствующему указателю русских детей Казани, подтверждая тем самым вывод Боаса, гласивший, что головной указатель эмигрантов демонстрирует тенденцию к сближению с антропологической нормой принимающего общества и, значит (как настойчиво утверждал в свое время Штернберг, интерпретировавший Боаса в российском контексте), подвержен влиянию среды.
Результаты измерений еврейских врачей, работавших на бывших территориях черты оседлости, были гораздо пессимистичнее. Они демонстрировали, что еврейские дети и подростки принесли в новую советскую жизнь черты старой еврейской расовой специфичности и даже «дегенеративности», которые усугублялись под влиянием неблагоприятного «окружения». Доктор Б. Биншток-Гринберг из Полтавы, изучившая физическое состояние учеников еврейских трудовых школ города в рамках деятельности Полтавского общества борьбы с туберкулезом, называла их детьми «бывших людей» и заявляла о сохранении на Полтавщине «характерных особенностей “гетто” Украины». Автор похожего обследования, в котором сравнивались антропометрические данные белорусских и еврейских школьников Минска, доктор Д. Эйнгорн, заявлял об «ухудшении расы» у евреев в результате тягот революции и войны.
Однако большевистская программа радикальной переделки человека и общества и антропологические выводы, озвученные Вишневским в «Еврейской старине» и доказывавшие относительно быструю изменчивость расовых показателей у группы, еще недавно воплощавшей собой биологическую статику или даже регресс, корректировали общий пессимистический тон еврейских антропологов. Они поощряли еврейских «медицинских материалистов» к расширению их деятельности в советских условиях и совместно с советским государством, которое обещало создать новую «окружающую среду» для формирования сильного и здорового еврейского «тела». Вопрос о еврейской «душе» при этом до поры до времени откладывался.

«Вопросы биологии и патологии евреев»

Сборники под таким названием выходили в Ленинграде в 1926–1930 годах. Их редакторами были старые активисты ОЗЕ (Вениамин Биншток, Абрам Брамсон, профессора Моисей Гран и Григорий Дембо)[33], которые теперь пытались реализовывать дореволюционную программу еврейской расовой самонормализации совместно с советским государством. Первый и второй тома «Вопросов биологии и патологии евреев» (далее – ВБПЕ) разделяли два года. У столь длительной паузы могло быть много причин, но редакторы объясняли ее необходимостью собрать отзывы своих еврейских и нееврейских читателей, и главное – представителей государства. Отзывов действительно было много, особенно от еврейских врачей в СССР и за его пределами – они реагировали с большим энтузиазмом. Редакция получала письма с мест с предложениями материалов и сотрудничества. В Минске возникла научно-исследовательская ячейка по изучению биологии и патологии евреев, в Ленинграде – Комиссия по изучению биологии и патологии евреев при Еврейском историко-этнографическом обществе. Активизировалась деятельность самодеятельных исследователей на местах, свежий импульс получил несколько устаревший жанр изучения «движения [еврейского] населения». Новые советские исследовательские институты, которые ранее не имели отношения к еврейскому «медицинскому материализму», также отреагировали на программу ВБПЕ: Антропологический кабинет Украинского психоневрологического института включил евреев в свое обследование населения Харьковского и Сумского округов; харьковские антропологи также стали учитывать евреев в своих обследованиях. Как подчеркивалось во введении ко второму тому ВБПЕ (1928), Государственный институт социальной гигиены в Москве внес в свой научный план обследование еврейской колонии и еврейского местечка, для чего постановил организовать специальную экспедицию. Инициативу института одобрили в Наркомздраве СССР, в Наркомпросе и Главнауке. На Украине Наркомздрав выразил намерение включать еврейские поселения в большие общеукраинские обследования на особых основаниях. В различных научных центрах Украины, а также на Кавказе и в Средней Азии началось изучение «кровяных группировок у евреев с точки зрения расово-биологического индекса». Все это были новые тенденции, которые, казалось, отражали успешную интеграцию еврейского «медицинского материализма» в советскую науку.
Однако у этой истории успеха был один любопытный нюанс: официальная советская наука восприняла программу изучения «еврейской биологии и патологии» прежде всего как залог окончательного решения так называемого «еврейского вопроса». Именно такими словами профессор Николай Семашко отреагировал на призыв ВБПЕ. Семашко был первым советским наркомом здравоохранения (1918); в 1921 году он возглавил еще и кафедру социальной гигиены медицинского факультета Московского университета. В отличие от редакторов ВБПЕ, не использовавших словосочетание «еврейский вопрос» применительно к советской реальности, Семашко выражался именно так, поскольку в этой формуле содержалось его понимание евреев как группы. В своем исследовании, посвященном «“еврейскому вопросу” в советском официальном дискурсе от Ленина до Горбачева», Наоми Бланк прокомментировала это следующим образом:
«…В сталинский период существовала очевидная корреляция между признанием еврейского существования и признанием еврейского вопроса. Существование евреев как особой целостности в Советском Союзе, пусть временное и ограниченное, допускалось постольку, поскольку советский режим обсуждал существование специфического еврейского вопроса и в этих рамках осуждал антисемитские проявления».
«Еврейский вопрос» всегда формулировали внешние по отношению к евреям силы, а евреи в этой перспективе оказывались только пассивной, угнетаемой стороной. Так что, сводя смысл антропологии евреев к разрешению «еврейского вопроса», Семашко имплицитно отрицал самодостаточность и практическую значимость еврейского расового самоописания как способа национальной самонормализации в категориях модерна. Не случайно один из редакторов ВБПЕ, Моисей Гран, в теоретической статье, где цитировал Семашко, счел нужным критически отозваться о тенденции советских антропологов изучать расовые особенности «отсталых» народов, игнорируя при этом такие «основные» советские нации, как великорусы, украинцы, белорусы или татары. Это наблюдение звучало как аргумент в скрытом споре с Семашко, объединявшем в своем лице авторитет советского государства и официальной советской науки. Санкционированное Семашко антропологическое изучение евреев ставило их в ряд «отсталых» народностей, с чем Гран не мог согласиться. Кроме того, для Грана еврейский «медицинский материализм» мотивировался не извне, а изнутри собственно еврейского дискурса и был направлен не в прошлое, где существовал «еврейский вопрос», а в будущее.
Редакторы ВБПЕ стремились не просто к полному признанию государственной наукой программы еврейской самонормализации как современной советской нации, но к интеграции этой программы в ее собственных категориях. Они недвусмысленно представлялись публично как группа «старых общественных врачей, которые уже много лет работают по вопросам физического оздоровления евреев…», и поясняли, что «с 1912 года по настоящее время идея физического оздоровления евреев углубилась и расширилась». Свой отсчет они вели не с 1917-го, а именно с 1912 года – момента создания ОЗЕ.
Их представления о евреях как советской нации – не просто здоровой и нормальной в биологическом смысле и, значит, способной к участию в современной жизни, но именно советской – так же не отличались идеологической ясностью. В переходные 1920-е годы, когда большевистский режим еще напоминал социальную лабораторию, где сфера смелого экспериментирования ограничивалась полюсами беспощадного насилия и жесткой классовой идеологии, с одной стороны, и крайнего утопизма и творческого мышления, – с другой, некоторая идеологическая нечеткость была допустимой. Как отметил Рональд Суни, раннесоветская политика была политикой в том смысле, что являла собой череду экспериментов и поиска новых средств управления, – иными словами, была лабораторией, и лишь ретроспективно она оказалась интерпретирована как воплощение некоей ортодоксии. Но в 1930-х годах режим стабилизировался, и гибридность аналитического языка так же, как и предпочтение «еврейского» «советскому», стали неприемлемы.
Редакторы и авторы ВБПЕ, казалось, научились говорить о национальном на советском языке. Они активно изучали влияние «продуктивизации» на евреев из бывшей черты оседлости, фиксируя научными методами результаты их перехода из «состояния» «деклассированности» в состояние «производственное». Проще говоря, медики, демографы и антропологи изучали евреев – переселенцев в сельскохозяйственные колонии и индустриальные центры. В своих исследованиях они решали целый ряд непростых вопросов:
«Способна ли еврейская масса к земледелию и промышленному труду, как отразится такая массовая смена профессии на психике и физике, каковы положительные и отрицательные стороны такого перехода, каковы пути и средства, чтобы сделать этот переход более безболезненным. При разрешении этой проблемы неминуемо встанут вопросы расовой гигиены, евгеники, социальной биологии, патологии, вопросы естественной биологической перегруппировки масс и поколений».
Вместе с тем, те же авторы и редакторы ВБПЕ были склонны рассматривать евреев как наиболее древнюю и уникальную расу, с особыми биологическими чертами и специфическими проблемами. Так, еврейская расовая уникальность проявлялась в необычном сочетании «явлений физической деградации, по мнению некоторых, граничащих с вырождением», с необычайной физической устойчивостью, «биологической иммунностью». Доктора Г.О. Гольдблат из Минска и И.Л. Генкин из Витебска в совместной статье заявляли, что характер заболеваемости евреев определялся «ненормальными социально-бытовыми условиями, с одной стороны», и «расово-биологическими особенностями», – с другой. Доктор Е. Клионокий из Витебска допускал, что на отдельные биологические характеристики евреев влияют социальные и культурные факторы, но их «меньшую смертность от некоторых инфекционных болезней» трактовал однозначно как «явление биологического, а не социального характера», попросту – как «расовую особенность». Один из редакторов ВБПЕ, Вениамин Биншток, обращаясь к аудитории, на глазах у которой разворачивалась индустриализация и сопровождавшие ее передвижения населения, напоминал, что, несмотря на беспрерывные миграции, евреи «больше, чем какой-либо другой народ, сохранили чистоту расы». Его статья в первом сборнике ВБПЕ, представлявшая попытку подсчитать процент участия евреев в науках и искусствах в XIX веке и тем самым оценить степень и характер их одаренности, предварялась эпиграфом из Эрнеста Ренана: «Человек принадлежит своему веку и своей расе даже в том случае, если он объявил войну им обоим». В контексте раннесоветской реконструкции эта детерминистская фраза звучала неожиданно реакционно. В то же время авторы ВБПЕ активно ссылались на работы ведущих советских евгенистов Николая Кольцова и Тихона Юдина. Комбинация этих, казалось бы, несопоставимых подходов и отсылок, поддерживавшая гибридность аналитического языка еврейской самонормализации, стала визитной карточкой советского еврейского «медицинского материализма».
Еще более вызывающей его чертой являлось буквальное и символическое пересечение границ, происходившее на страницах ВБПЕ. В символическом плане «советские евреи» здесь подозрительно легко превращались в евреев «вообще» – на уровне рассуждений о расе это казалось само собой разумеющимся. Однако в контексте нараставшего советского изоляционизма концепция евреев как расы-нации, разбросанной по всему свету, обретала опасные политические коннотации.
Еще более усложняло ситуацию то, что многие авторы ВБПЕ реально были разбросаны по свету, то есть жили за границами СССР, а некоторые (Цемах Шабад, Яков Фрумкин) даже входили в руководящие органы основанного в Берлине в 1923 году ЮНИОН ОЗЕ – федерации национальных организаций ОЗЕ. В 1920-х годах публикация иностранных авторов, особенно в естественнонаучном издании (пусть и с серьезной социальной программой), была достаточно обычным делом. Сюзан Гросс Соломон высказалась по этому поводу так:
«[…В середине 1920-х страна] стала исследовательским полем для международных экспертов в области медицины и общественного здоровья, желавших увидеть своими глазами «новое» советское здравоохранение и опробовать возможности для медицинских исследований на пространствах России».
С начала 1930-х это поле постепенно стало закрываться для иностранцев. Иностранные авторы ВБПЕ не считали себя связанными идеологическими конвенциями советской науки; в их языке порой недоставало той самой гибридности и амбивалентности, которая позволяла сборникам балансировать на грани между специфическим «еврейским» и универсальным «советским». Именно так, например, была написана статья британского психолога, психометриста и педагога Артура Георга Юза (Arthur George Hughes). В 1926 году он получил грант от Jewish Health Organization of Great Britain, входившей в интернациональную сеть ОЗЕ, на проведение сравнительного исследования интеллектуального развития еврейских детей Лондона. Юз использовал стандартизированные тесты для еврейских и нееврейских школ британской столицы и пришел к выводу о превосходстве еврейских детей в возрасте 8–13 лет над их нееврейскими сверстниками – «факт, указывающий, по нашему мнению, вполне определенно на “расовое” превосходство». Статья Юза содержала следующее однозначное заявление:
«Даже наиболее убежденные интернационалисты должны признать, что равенство рас возможно только на основе различной степени их полезности, но не тождественности уровня их способностей».
Советские авторы ВБПЕ не допускали подобных высказываний в собственных текстах и в своем большинстве не разделяли таких взглядов. По контрасту с определенностью языка Юза бросается в глаза недетерминированность нарратива ВБПЕ в целом: говоря о еврейской расе, авторы сборников избегали как расовых иерархий, так и безусловных претензий на расовое превосходство. Напротив, они принимали как факт некоторую расовую инаковость евреев (оценивая ее, скорее, со знаком минус) и стремились к расовой нормализации – однако без утери собственно «еврейскости». Именно последний аспект в советском контексте приобретал все большую актуальность, выявляя разные видения евреев как советской модерной нации.
Марина Могильнер , историк, редактор журнала «Ab Imperio», научный сотрудник Центра изучения национализма и империи (Казань).
«Неприкосновенный запас»: № 4(78), 2011 (10.10.2011)
(Продолжение)

magazines.russ.ru